— Прошу прощения, Боб Пирс, я бывал в Сиаттле, но никогда не видал там скал, — вмешивается один из матросов, высокий широкоплечий парень. — Признайтесь, что вы это приврали насчет скал.

— Нет, именно там скалы и каньоны. Что вы! Там даже улица есть — Грэнд-Кэньон-стрит. А про китайцев — спросите кого угодно. Вам расскажут то же самое. Слушайте хорошенько, мистер русский. Плотники, значит, построили дом первому китаезу. Отлично. Китайцы по чести с ними расплачиваются, включая переработку, сверхурочные и прочее. На следующий день плотники снова заявляются к китайцам — давайте работу, будем строить остальные дома. «О нет! Моя не надо другие дома. Теперь наша строй дома сами. Наша теперь видали, как надо строить дома». Оказывается, все время, пока эти парни работали, китайцы наблюдали за ними и учились. А потом они и сами взялись за работу, и, смотришь, через несколько месяцев у них на месте каньона вырос целый китайский городок. Вот какой ехидный народ! Так и всегда. Поучатся, слямзят у нас секрет и предлагают свою работу чуть не задаром. Им ведь не надо ничего, кроме риса.

Этот рассказ о китайском ехидстве обращен прямо ко мне. Все смотрят, какое впечатление производит на меня коварство желтолицых. Но я молчу и слушаю.

— Да что китайцы! Обыкновенные цветнокожие, — говорит боцман, видя, что разговор замер, — китайцы не хуже, чем все другие. Все-таки, что ни говори, но китаец — это не негр. Китаец как-никак больше похож на человека. Я думаю, хорошо бы мне когда-нибудь на старости лет пожить хоть годик в стране, где вовсе нет негров. Но нет, этому не быть. Вот, например, джентльмен приехал из такой страны. Но думаете ли вы, что они могли бы сделать свою революцию, если бы у них на каждые пять человек приходился один черный? Я знал одного парня в Нью-Бедфорде, который был коммунистом. Если бы вы познакомились с ним, он бы, несомненно, вам понравился. Горячейшая голова. Он иначе не соглашался, чтобы не позже завтрашнего дня наложить секвестр на Рейнольда и Вандербильда. А я всегда ему говорил: «Хорошо, я ничего не имею против того, чтобы написать за Вандербильда завещание Карнеги и отправить его в сиротский дом, но как вы поступите с неграми после революции?» Вот тут-то я его ставил в тупик. В самом деле, лучший исход был бы отправить всю эту расу на пароходе в Африку, но их стало слишком много. А попробуй-ка устроить революцию! Ведь поганцы негры живо сядут вам на голову. Если приезжает европеец, они сейчас же напоют ему, как их преследуют, не дают ничего делать, линчуют. Можно подумать, что они и вправду так несчастны. Иностранец и не подозревает, что эти нахалы только с ним так вежливы, уезжает и сюсюкает: «Ах, хижина дяди Тома! Ах, бедные шоколадные парни!» А после этого симпатичный негр пойдет и прикокошит из-за двух сентов белого, а потом напьется и пойдет компанией разделывать этаких белых девиц, которые ходят за грибами. Пестрый галстук и бутылка спирта — этим можно купить любого негритянского профессора.

Он смотрит на меня победоносно и гордо. Вот как он разоблачил перед иностранцем этих негров! У него тупой толстый нос, похожий на подбородок, и короткая красная шея. Я не уверен, что собственные его мечты идут дальше пестрого галстука и бутылки спирта. Я слышал до сих пор только его разговоры с матросами на палубе. Он сам кому угодно сядет на голову. Тем не менее кубрик соглашается с его словами. Все поддакивают. Да, негров хорошо было бы вымести вон из Америки. Но в это время старик повар, сидящий в углу кубрика на деревянном табурете, хлопает рукой по столу.

— Нет, боссен, — вмешивается он в разговор, — не так уж опасно. Негры довольно безобидные бестии. Среди пожилых, например, негров есть довольно порядочные парни. Я никогда не назову такого негра «ниггер», а всегда только «нигро» или «черный человек». Зачем обижать их? Все мы знаем, что беда не в них.

Кубрик визжит и грохочет, надрываясь от смеха. Все в восторге, что вызвали повара на возражение.

— Уж конечно не в неграх дело! — орет кто-то. — Дело, наверное, в китах. Старичина Беннет думает, что во всем виноваты киты. Так, что ли? Ведь вы бросили работу на китолове потому, что китовый промысел — безбожное дело. Кит — самое скверное из всех животных.

— Нет, я не виню китов, — со спокойным достоинством отвечает повар, — виновны не киты, а те, кто ловят их. А я бросил промысел, потому что не хотел помогать войне французишек с кайзером. У меня жена была немка, а сам я американец. Вы ведь знаете, что киты выиграли мировую войну!

Я с удивлением слушал эту белиберду. Что за несуразицу он несет?

— Киты выиграли мировую войну. Киты и только киты. Не Англия, не Франция, не Бельгия, не Сербия, а только эти голубчики, которые устраивают фонтаны на горизонте. Я вижу — джентльмен иностранец мне не верит. Китовый жир — важнейшая составная часть в производстве — чего вы думаете? — динамита и нитроглицерина. Имей Германия перед войной монополию на китобойное дело, война кончилась бы по-другому. Имеющий дешевых китов взорвет вас скорее, чем вы взорвете его. Вот, друзья, святое правило — попомните мое слово. И это правило учли в свое время англичане. Сорок процентов всех китобойных промыслов принадлежит им, а остальные субсидируются английской компанией. А глава ее был не кто иной, как лорд Бальфур. Вот в чем дело! Джон Буль оседлал-таки кита. Это простодушное животное сваляло большого дурака, связавшись с англичанами. Китов прямо-таки выжили из Атлантики, а в Тихом океане их осталось не больше, чем в Орегоне ягуаров. Я работал двадцать лет в качестве купера на китобойной станции порта Армстронг, на острове Баранова в Аляске и мог бы рассказать вам много о промысле. В тысяча девятьсот четырнадцатом году я видел, как четыре больших гарпунных катера были потоплены натиском раненых китов… О чем я, бишь, говорил? Я бросил это дело! Занялся наконец честным трудом! Я говорю вам, и это верно, как евангелие, — все гарпунщики угодят в ад. Особенно такие, например, как Ганс Йоргенсон, который убил на своем веку три тысячи двести китов. Подумайте! Его китами где-нибудь в Европе взорвали целую армию. Тысячи солдат взлетели на воздух.

Положительно, этот старик мне нравится. У него гладкая, толстовская борода, и он не говорит, а пророчествует.

Команда смеется и поддакивает, точно так же, как только что поддакивала боцману. Я пытаюсь перевести разговор на Аляску и ее быт. Как-никак, эти матросы по многу лет плавают в Беринговом море. Они, хорошо должны знать ее.

К моему удивлению, оказывается, что они знают Аляску не лучше, чем я. Они начинают рассказывать мне анекдоты об индейцах и о золотоискателях. На Аляске очень много русских. Многие из них здорово богаты, говорят они, стараясь доставить мне удовольствие. Разбогатеть тут можно в два счета — нужно иметь только голову. А если нет головы — тогда ничего не поможет. Они слыхали «от верных людей», что где-то в глубине страны живет какой-то русский «великий герцог», женатый на индианке и занимающийся проспекторством.

— Как же вы не сделались миллионерами в такой стране? — ехидно спрашиваю я.

— С моряками это не случается. Моряки, брат, привыкли отдавать свои деньги портовым самогонщикам…

Повар ударяет в гонг, и я иду обедать в кают-компанию.

Справа острый, как занесенный гарпун, мыс, которым оканчивается остров Святого Лаврентия. Американский остров и бухта на сибирском берегу пролива носят одинаковые названия — сто лет назад они были открыты в один и тот же день. У мыса гром прибоя и назойливое кряканье морских птиц. В тумане и ночью крик птиц слышен на расстоянии полумили от берега.

Шхуна стала на рейде в луновидном заливе, против эскимосского селения Сейвуккак. На картах почему-то оно носит название Чибукаг. Я смотрю на берег в бинокль. Эти берега приходилось видеть немногим русским, с тех пор как Александр II, заодно с Аляской, продал остров Соединенным Штатам.

На берегу, словно выброшенные бурей осколки, в унылом беспорядке торчат жилища островных эскимосов. Серые домишки разборного типа и круглые землянки, сверху крытые моржовыми шкурами. В конце поселка на пригорке стоит желтое двухэтажное здание. Над ним, в честь нашего прибытия, поднят американский флаг.