Крути[223] говорит о влиянии Пристли…

Коонен[224] — о Мопассане… и др.

Первый акт играл так, как будто закуривал папиросу в пороховом погребе. Аж противно.

Потом стало полегче.

После спектакля смотрю: «сам» бледный, осунувшийся.

— Что?

— Конец.

Оказывается, в кабинете директора собрались Фадеев, Храпченко и другие.

Фадеев: Мелкая любвишка, он — петух, она — мещанка, Левин — разведчик с 25-летним стажем, а глуп, и пр. Великолепная работа актеров не спасает плохой пьесы.

Храпченко: Мы говорили все это автору, но он не послушался нас. Спектакль не пропустим.

Вот, что называется, предметный урок о борьбе «хорошего с прекрасным».

Войдет это театру в копеечку!..

21/I

Опять переписываю Петрова, в связи с переделками, внесенными в семейные сцены Ратникова. Скучная работенка! Что я, автор, что ли? Или авторские мне перепадут? Указом правительства мне присвоено звание народного артиста РСФСР.

31/I

«ОТЕЛЛО»

Перед началом спектакля публике объявили о присвоении мне звания, поднялся большой шум, а мне что-то страшно стало, с народного больше требовать будут…

15/II [225]

…Сколько людей, столько и мнений. И это особенно заметно в рядах «искусников».

Возьмите наши художественные советы. Естественно, что Завадский думает не так, как Охлопков, а последний не так, как Попов… Но каждый каждому рекомендует со своей колокольни. А актерам вообще не дано слова на этих совещаниях, хотя актер единственный ответчик и за себя, и за режиссера, и, что совсем парадоксально, за автора. Я думаю, актера нужно освободить от «авторства», иначе он не только не откроет в себе второго дыхания, но станет дышать половинным дыханьем, будет дышать вполгруди. Я утверждаю, что каждый из нас, актеров, может сделать много больше, если его силы не будут раздваиваться на работу, подобную той, которую мы все сейчас вынужденно ведем.

Кроме того, природа актерского существования такова, что требует безусловной веры в единственность данного выражения. Сомнение по поводу неполноценности материала непременно окрасит роль, и твое сомнение передастся в зал. А какая же может быть у актера уверенность, когда приходится контролировать себя ежесекундно и не по существу.

Нужно любить свою роль, какой бы она ни была.

Мне предложили роль Петрова, а я, признаюсь, и руками и ногами против участия в пьесе. Вы предъявляете счет — у меня давно не было ролей… Но что прикажете делать, если я знаю, что роль плохая, что ответственность за нее огромная, что провалить ее я не имею права, и в то же время я знаю, что это 101-й вариант партийного руководителя в примитивном представлении авторов тридцатых годов. Роль написана с навыком прошлых лет, а играть ее надо с позиций сегодняшнего дня? Что прикажете делать? Иначе говоря, я должен не только играть, но и писать. Не высказывать свои соображения и ждать их претворения, а самому садиться и писать. А если я этого делать не умею? Умей я это делать, я бы ведь занялся своей пьесой, не правда ли? Ойстраху же никто не предъявляет требований, как к композитору.

Театр обрадовался, получив пьесу «Второе дыхание», и обрадовался потому, что пьеса скроена хорошо, роли выписаны профессионально. И действительно: Союз писателей пьесу хвалит, газеты печатают отрывки из нее, репертком пропустил, Комитет разрешил ее к работе, командование захлебывается от похвал… Чего же еще надо?

Конечно, надо смотреть самому. Но, право же, и в голову не придет усомниться, имея такие рекомендации.

В свое время, сомневаясь кое в каких положениях, я предлагал уничтожить мелкие погрешности в быту Бакланова и дать ему возможность ошибиться крупно, а после осознать свою ошибку, тогда бы, по-моему, отпало многое из того, что ему сейчас инкриминируется. Но товарищи не разделили моих сомнений. А если существовала такая общая уверенность в пьесе, то как мог я не усомниться в правильности своих суждений?

Я — гражданин Советского Союза, я хочу быть действительно ответственным за дело, которому отдал все силы и способности, хочу отвечать по самым высоким требованиям, но не считаю правильным отвечать за то, за что я отвечать не могу… Ни в какой другой отрасли, никому не придет в голову заставлять одного специалиста делать дело другого. Конструктор самолета не будет отвечать за конструкцию мотора, он просто подберет себе нужную. Почему же это возможно в деле наиболее деликатном и тонком?!

Ответственность и ответственность…

28/II

Где-то Бояджиев сказал, что спектакль «Отелло» обмельчен сниженной задачей. Яго играет мелкое злодейство, Отелло — любовь и мнимую измену Дездемоны.

Положим, Яго играет не злодейство, а ревность, если следовать терминологии Бояджиева, что же касается Отелло… не знаю.

Знаю одно, что «категории» играть нельзя.

Отелло любит не категорию, а любит именно Дездемону.

Именно измена Дездемоны приводит Отелло к анализу и обобщению, и тем они яростнее, чем более любима Дездемона.

Станиславский говорит о маленьких правдах, о том, что они необходимы, как бы масштабна роль ни была.

Следуя же совету Бояджиева, и душить нужно было бы не Дездемону, а зло.

Нет, Дездемону, как носительницу зла. Я буду думать о Дездемоне.

Сила протеста, ярость постижения не станут меньше, если говорить о жене, любви, измене ее, Дездемоны, а не любви, измене как какой-то категории.

28/II

…Противновато все-таки ждать, когда и какая пьеса поступит и будет ли в ней тебе роль.

Вот Ю.А. утверждает, что я романтический актер, что актеры такого профиля редки, а дождись-ка рольни по профилю.

Как хотелось бы сыграть 2–3 хорошие советские роли, но «вдруг» в портфеле театра появилась кипа переводных пьес, а в репертуарном плане — возможность включения такой пьесы, и в эту щель мутным потоком хлынул весь этот сброд, смыв все следы пышных речей о современной тематике.

Это:

Идеальные жены.

Домашний очаг.

Гость к обеду.

Убийство мистера Паркера.

Манон Леско (робко притулилась здесь же).

7/III

Производственное совещание по «Одному городу».

После основательной трепки, заданной Гераге и мне, я выступил примерно со следующими словами:

— Не могу не говорить, и поэтому говорю…

Уже много было сказано в разное время, потому сейчас буду говорить о том лишь, о чем можно говорить, не повторяясь…

Ну вот наклеил я усы и оптимизм «внедрил»… Все говорят — лучше стало… А по-моему, хуже… Привычнее — да. Знакомее — да. Лучше — нет. Нет и нет.

Петросян[226] даже узнал кого-то в этом новом… Возможно, что и узнал. Но я-то считаю, что он узнал — знакомое… Что же касается меня, то мне, признаться, нехорошо…

Поймите вы, что вся сила исполнения была бы в том, что зритель видел бы не некоего секретаря, а меня, тебя, вас. Я глубоко уверен, что пьеса от этого могла выиграть неизмеримо. Для этого я, вы должны были выйти на сцену, сохранив все наши качества. Я хотел видеть именно наших людей, со всеми присущими им чертами. Пусть это был бы эксперимент, но эксперимент благородный, за это можно было драться.

— Но ты не партийный!

— А разве партийность по клееным усам определяется? Вот Михайлов начал шамкать, обклеившись со всех сторон волосами, — разве от этого он стал более современным и более архитектором? А разве архитектором Михайлов не мог быть?

Герагу обложили ватой со всех сторон и решили, что он теперь «не городничий».

Костомолоцкий[227], если следовать этим рецептам, лучше всех нас понял современность. Как он изумился, когда Ю.А. снял с него парик: «А разве такие редакторы бывают?» — воскликнул он. То есть редактор таким, каков Костомолоцкий, быть не может! Абсурд!