Эйзенштейн:
— Очень хорошо. Волнующий романтический образ. Могучий, широкий, обаятельный.
Козинцев[124]:
— Продолжайте в том же плане. Выйдет оригинальный образ. Самобытное решение даете. Замечательно.
Трауберг[125]:
— Все-таки свое возьмем! Давайте, давайте. Это очень интересно.
Рошаль[126]:
— Выходит — значительный. Думает — большой человек двигается, самобытный. Уходит индивидуальность. Красивая, заманчивая, редкая и почти потерянная в искусстве романтика.
И проч.
12/IV
Вчера ночью меня подняли телефонным звонком с постели. Звонили из радиоцентра:
— Поздравляем. Вы — лауреат государственной премии! За «Богдана Хмельницкого»[127].
Через полчаса по просьбе Эрмлера ко мне пришла делегация: С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, Э. Тиссэ[128], А. Москвин[129] и другие в номер с поздравлениями… Сегодня весь день поздравляют.
Пришел сегодня на военные занятия. Командир поднял роту — «Смирно» — и поздравил с наградой.
В кино все, от рядового до корифеев, жмут руку… Эйзенштейн, Козинцев, Эрмлер, Трауберг и другие говорили обо мне так хорошо. Мне так радостно… мне так хорошо… Радостно, что признают не случайное участие в картине, а весь комплекс моих трудов в искусстве.
—… Получить в такие тяжелые дни такую радость и признание — это большое счастье… великое счастье… Радость и улыбка на этом мрачном горизонте мировых событий, сдвигов и признание твоих работ — это большой и неоценимый подарок!
15/V
Много воды утекло с момента последней записи… так много, что смыло радость присвоения премии, радость поздравлений… радость признания твоих трудов… радость жизни, наконец…
В душе пустота… в голове туман… в груди тяжелый камень… сердце болит… душа болит… У людей радость, как радость, а у меня все не так…
Как справиться с этим несчастьем? Непоправимым, чудовищным… несправедливым… не знаю. Сил нет. Хоть бы найти силы выплакаться до конца и утихнуть, умиротвориться… не знаю..» не знаю, где и в чем найти утешение… не знаю, нет, не знаю… Ничего не хочу. Ничего не люблю. Никуда не стремлюсь. Ничего не чувствую, кроме черного, безутешного горя.
Нет больше этих милых, ласковых детских, по-детски неповторимых прекрасных лапок, что на ночь скажут обняв:
— Папука, покойной ночи, папука, покойной ночи… И так до тех пор, пока усталые веки не скроют милых синих глазок и усталый голосишко моей звездочки не скажет, запинаясь: по-це-ло-вать…
Моя родная крошка, что ты наделала?
Последние слова:
— Ой, головушка болит!.. Кому-нибудь на ручки!
Не хотела обидеть ни того, ни другого… Прикованные к тебе отец и мать и день и ночь посменно и вместе… Кончались съемки… к тебе…
Потом закатились глазоньки, перекосило ротик, начались судороги и… прощай моя умная, чудная белокурая головка…
Реву, но хочу записать все, что помню, хоть это оставить на память… Судорога нам уже не вернула ни одного словечка, лишь слабое движение ручек на просьбу «обними», видно, что и в бессознании ты хотела успокоить любимых…
Туберкулезный менингит…
Какое страшное и безысходное сочетание слов…
Нигде не забыться… На съемках, дома, на улице… все полно тобою…
Чижик ты мой! Щебетун ты мой дорогой!
— Папочка, ты мне не пой песенок и сказочек не рассказывай, ты мне скажи, отчего ноготки растут.
— Лапонька моя, перестанет болеть головка — все расскажу…
— Нет, ты сейчас расскажи. А из чего они?
Обнял ее и заревел беззвучно…
— Папочка, ты плачешь?
— Нет, смеюсь я, детка…
— А чего смеешься?
— Да вспомнил смешное, деточка моя…
— Что ты вспомнил?
— Как ты смеялась…
Боже мой, что в этой головке делается! Какая идет борьба? Семнадцать дней боролась, не поддавалась болезни. Говорила мало.
— Какая идет борьба?
— Где идет борьба, мамочка, в Москве?
— В Москве, детка!
— А как же дядя Ваня? Позови его сюда. Я хочу его видеть. Ему трудно…
Профессор сказал в прошлый раз:
— Тебе, моя дорогая, не четыре года восемь месяцев, а восемь лет, четыре месяца…
8 мая…
Была страшная гроза, молнии сверкали сильно, гром гремел свирепо… молния рвала небо на части, дождь хлестал, как из ведра.
Дали хлоргидрат… Судороги быстро покинули вместе с жизнью…
В 9 часов 30 минут вечера тебя не стало…
Первая ночь судорог в грозе.
Последняя — в грозе.
А зелень буйная…
А весна властно выпирала из земли жизнь.
Лишь нашу жизнь, всю в тебе сосредоточенную, наш милый ребенок, она непреодолимо тянула к себе.
За что такое проклятье?
Что мы сделали такого?
А тем более, что сделала ты, чтобы так расстаться с жизнью, с нами, мученица…
Знаю…
Всем существом понимаю, сколько смертей приносит с собой каждый новый день.
Один Ленинград ежедневно уносит до 15 тысяч голодных.
Знаю, сколько слез льется ежедневно, ежечасно, какое огромное горе постигло мир, какие судороги сотрясают землю, все знаю…
Вида никому не показываю. Улыбаюсь даже.
Много работаю. Снимаюсь, как и тогда, когда после ночных съемок дежурил у тебя, сменив маму…
25/V
«НАДЕЖДА ДУРОВА»
Театр приехал в Алма-Ату. Сегодня первый спектакль.
Зал переполнен. Местный театр увез с собою все, на сцене пусто. Рабочих нет, мягких вещей нет, мебели нет… Тоже обычная история.
В зале правительство, киноработники и часть рядовых людей, не именитых. Спектакль принимался, как обычно он принимался. И как всегда, большинство пожимало в недоумении плечами по поводу выбора пьесы. Пьеса правильная, но неинтересная.
Смешно, но отмечают Клименко[130]. «Из ничего создает глубокий образ», — сказал Эйзенштейн. И поставил меня лучшим исполнителем в спектакле.
Хоть и приятно, но преувеличено, и роль от этого не стала мне приятнее, желаннее, и несмотря на то, что зритель в общем одобряет исполнение, в рецензии места для меня не найдется.
28/V
…Не хочу играть,
не хочу.
Пусто.
Что-то основное в душе пустое.
Не хочу.
Что мне делать?
Как трус, бегаю от мысли… не в силах прийти ни к какому выводу.
Сознаюсь… малодушно прячусь в кусты, лишь бы не думать.
Не понимаю ничего. Все в тумане. И сцена в тумане. Не в состоянии думать. Устал, измучился, изодрался в клочья.
28/V
«ТРАКТИРЩИЦА»
А играть-то я отвык.
Не хватает голоса. Устаю. Нового ничего не нашел. Играл сегодня по проторенному.
Возбуждение прошло. Волнения первого спектакля позади.
Все чаще посещают неподходящие мысли на сцене. Нехорошие мысли.
Не надо.
Не надо.
Нужно брать себя в руки, иначе… Иного выхода нет.
Но все равно не додумывается. Все равно не оправдаешь никак, никак.
9/VI
«ТРАКТИРЩИЦА»
Еле-еле разыгрался… Зал не поддерживает, у самого не получается.
Как страус, прячу голову… некуда, не получается.
«—…Спектакль тянуть надо к Кавалеру… Ждешь его, волнуешься им. Замечательное решение. Замечательное воплощение этого решения. Надо обдумать последний выход. Растерзанный — хорошо, но вата и тряпки при этом не хорошо, не на уровне всего исполнения. Получил настоящее наслаждение, какого не получал давно. Пишу пьесы театру. Вы мне много сказали ролью о себе нового. Много намекнули», — сказал Зощенко.
