«Что скажет нам дочь меньшая?»

Как она поведет себя в тройке, с какой мудрой тактикой поведет государство? И потому все время ведет сцену, давая Корделии возможность «одуматься», чтобы в конце — «Отныне нам Корделия не дочь!» — отречься безвозвратно. В этой связи первая же реплика: «Ничего» — настораживает, постепенно переводя всю обеспокоенную напряженную тему на нее.

Четвертая картина.

Надо пересмотреть отношение к Освальду и Шуту: изменившееся отношение к Лиру в замке уже не отпускает его сознание и не дает рассиживаться с Шутом. В этих сценах Лир только уточняет догадки, чтобы обрушиться со всей силой власти авторитета на Гонерилью и восстановить порядок во взаимоотношениях.

С Освальдом — всю сцену на проверке: как далеко зашли события? Понял. А на Шуте — выверяет, прав ли я в моих догадках?

После же сцены с Гонерильей — принимать меры. «Вернуть все силой». Сначала ждет, что скажет Гонерилья, потом вдруг ласково к ней: «А, дочь моя!». А «Седлать коней» — я тебе покажу!

«Брошу наземь!» — уходя припечатывающим шагом, как бы растаптывая «глупые глаза». Может быть, так лучше, а то меня все спектакли преследует мысль, что делаю реплику «под занавес», и оттого неловко на душе.

Пятая картина.

«Потому что их не восемь» — ласково, через громадное волнение, которое его не покидает, несмотря на все ухищрения Шута, стукает пальцем по его носу.

«Вернуть все силою!» — а сил-то нет, и он понимает, что их нет.

Восьмая картина.

Приходит к Регане и утрачивает веру в то, что это возможно. Но, судорожно цепляясь и за первое и за второе.

Девятая и одиннадцатая картины.

Только по существу!

Взрывы сведены до минимума.

Двенадцатая картина.

Картина вымарывается, и на душе легко. Картина снята по моей просьбе. Почему-то мне она так неимоверно трудна физически, что, освободившись от нее, я как будто сократил половину спектакля. Проверил на репетиции, и мне это решение понравилось даже, вне зависимости от того, что так мне легче физически. Сейчас сцена кончается смертью Шута в степи, и для спектакля это великолепно. Что же касается смысловых кусков картины, то в основном они проходят в шестнадцатой картине. В ней же можно использовать и все грани сумасшествия — как краски, которыми я пользовался в двенадцатой картине.

В картине много неодоленного и по режиссерской и по актерской линии, как и у партнеров, и потому суд скорее развлекает зрителя, чем сосредоточивает на больших темах, а иногда вызывает улыбку, даже смешок. Ребята очень чутки к исполнению, и я помню один спектакль, когда ребенок заливался смехом на этой сцене.

В подобном же физическом положении я был в картине «У врат», в «Отелло» [четвертый акт]. Любил эту сцену, и решена она была интересно, но тянул я ее из последних сил, и потому она и изматывала и не доставляла удовольствия.

Жаль, Вульф не вняла моим предложениям убрать и сцену «самоубийства» Глостера. Ей дорого решение и, очевидно, Михайлову жалко расстаться с ней, но спектаклю она чести не делает.

Шестнадцатая картина.

Сколько я пропускал! Как всё — на холостом ходу, на изображении: стыд! Картина трудна скачущей, алогичной мыслью, которая диктует мгновенные, резкие, обрывочные переключения. И по мысли и по краскам это безумно трудно наполнить.

Словом, картина и намечена и исполняема была более-менее верно. Нужно только все глубже и по существу задач и логики.

Что еще?

Черт знает почему и откуда это берется у меня, но я как-то не могу до конца отделаться от чувства товарищества к партнерам, а между тем это не свойственно образу, не нужно в работе, не раскрывает Лира. Не полезное и не верное самочувствие для этой роли. Очевидно, это идет от желания помочь партнерам […] И потому, поднимая, заражая, вдохновляя, и сам заражаюсь иной задачей, а не той, которой должен жить король Лир. Веду себя как товарищ, как равный, вместо того чтобы растить в себе самочувствие властителя, боясь, чтобы, не дай бог, не обидеть кого. Словом, все наоборот…

Что для себя я должен вывести?

Первая картина. Я ничего не помню, что делал, такое дикое волнение охватило меня, даже голоса не было. Но это заставило меня мобилизовать себя, чтобы не последовало за волнением катастрофы. Все последние дни мне было бесконечно тревожно… Собирая себя и не выплескивая, я сыграл сцену на пружине и без особых всплесков. Получилось значительно.

Четвертую картину можно играть еще больше в том же ключе. И только на «Куда девалась половина свиты» оставить всплеск, этого вполне достаточно.

Вся степь может быть играема и должна быть исполняема именно в расчете на один-два взрыва, а остальное — на мысли, на смысле.

Не нашел еще шестнадцатой картины. Все складно, но… однообразно по мизансценам, и оттого нет разнообразия кусков.

Все отмечают, что вымаранная сцена суда — очень на пользу спектаклю, укрупнился Шут, что это не компромисс. И все обеспокоены третьим актом: много событий и никто не успевает разобраться, в чем они. Но Вульф пока не поддается на сокращение «самоубийства Глостера».

14/III

«ЛИР» (ЛЕНИНГРАД)

Билеты на все спектакли «Лира» проданы за первые двое суток, как только было объявлено о спектаклях театра.

Моя беда, что в начале работы над ролями я хочу объять все, тащу в роли в десять, в двадцать раз более того, что нужно для образа, и лишь потом откидываю то, без чего можно обойтись, и с этим не успеваю к премьере. Что хочешь, то и делай!

Вторая беда, что режиссура так следует за мной и так доверяет, что я почти все время остаюсь с самим собою и… со своими недостатками, с перегрузкой в ролях, пока с течением времени не останусь с тем в роли, что необходимо.

И как следствие отсюда: основная масса людей, те, кто составляет официальную репутацию спектаклю и роли, смотрят меня в этой перегрузке. А результат: диаметрально противоположный мнению зрительного зала, расхождение с рецензиями других городов и стран, куда я попадаю уже с выверенным рисунком роли.

Я был бы рад, если бы под всеми наклейками и гримом оказался человек, а не театрально-трагическая форма, оказалась бы открытая человеческая страждущая душа, а не условный шекспировский образ. Это редкое, но и желанное качество работы, заразительное и пленительное. Я замечал, что в некоторых ролях за формой спрятанный человек звучит тогда, когда актер играет образ, в сущности которого эти именно актерские качества главенствуют в жизни… Тогда актерское умение делать форму и скрыть за нею человека получает наибольшее звучание. И в самом деле, поди — разбери, что он за человек и человек ли? А в ролях трагических требуется наполнением как бы распахнуть грудь, чтобы народ видел, что делается, как мучается и истекает кровью человеческое сердце.

Очевидно, тогда-то и говорит актер свое первое слово.

А в искусстве это наиважнейшая ценность. Если ты говоришь то же самое, что сказано до тебя, хотя бы и своим языком, хоть трижды самостоятельно (а это невозможно, это можно представить только теоретически), то это будет расценено как повтор и, удивительное дело, не примется народом во всей полноте так, как от того, кто скажет первый.

20/III

«ЛИР»

В сцене с Гонернльей (четвертая картина) Лир начинает понимать, что его личные качества — а он ставил их в себе так высоко, что надеялся оставаться великим вне зависимости от венца, войск, власти, — Лир начинает понимать, что его личность не представляет той безусловной ценности, на какую он рассчитывал.

Тогда он решает с помощью Реганы вернуть себе всю мощь, которой он лишился: вернуть себе признаки силы — корону, власть, физическую силу.

В сцене с Реганой (восьмая картина) он увидел, что и этого ему не удастся сделать; тогда он решает отстоять признаки власти в виде своих телохранителей: призрачный, но все же показатель власти, уважения.

Когда же он встречает отпор, он понял, что все — и власть, и положение, и почет, что все его личные достоинства, которые он полагал достаточной гарантией своего величия, не представляют из себя ровно ничего. Тогда он ощутил полное крушение, тогда он понял, что сойдет с ума.