Поведение артистов вне театра.

Товарищи, всем вам известно, что к нашей актерской жизни у обывателя — повышенный, интерес. Они массу прикладывают усилий, чтобы узнать, кто с кем живет, кто пил, кого в театре подсидел, вырывая роль, и пр[очую] ерунду…

Храним ли мы почетное, великое звание работника культуры, артиста, на улице, в троллейбусе, в обществе, в коммунальной квартире?

Хочешь ты или не хочешь, думаешь ты об этом или не думаешь, а на тебя хотят равняться, тебя сравнивают с теми образами, которых ты являешься полномочным представителем на сцене, на «всеувидении». Если ты не отвечаешь тем требованиям или тем нормам, которые ты проповедуешь как положительные образцы, или осуждаешь как образцы, достойные осуждения, — тебе не станут верить.

Если критики сплошь и рядом уподобляют роль ее исполнению, мол, не справился с ролью, а она плоха, а самоигральную роль приписывают актеру, чего же требовать от рядового зрителя? Он-то уж совсем сливает роль с артистом и бывает безумно оскорблен, причем в самых лучших чувствах оскорблен, когда этого совпадения он не наблюдает в жизни… А мы это забываем.

На нашей беседе я не вижу ни одного представителя молодого поколения. Это симптоматично: вот какой мы с вами интерес возбуждаем у нашей смены.

Ханов[497] сказал в мой адрес великолепный комплимент, что обо мне идет слава, как о «беспримерном труженике». А говорят, что настоящие таланты хватают звезды с неба запросто. Мне это неизвестно. Не наблюдал я этого вокруг. Да и Горький говорил, что труд — талант.

Но когда не видишь молодых, то и разговор о труде вроде лишний, так как каждый из вас знает ему цену.

Мы, в студии Завадского, собирали по 20 копеек на извозчика, чтобы привезти артиста на встречу с нами, поговорить с ним, послушать его. И кого у нас только не бывало! И мы не сбегали от него, как только встреча кончалась, а задерживали его, чтобы узнать еще и еще. Часто провожали до дому, если тот захочет пройтись. Авось он скажет что-либо, что нам может сгодиться в пути.

В прессе сейчас идет кампания — выдвижение молодых.

Еще кампания. А, собственно, почему? Что у нас таланты затираются? А кто их задвинул, чтобы их выдвигать?

Первая рецензия на мою первую роль, которая до сих пор считается одной из лучших моих ролей, от П. Маркова была похвальной, но гласила, что артист еще так молод, что фамилию его можно не указывать.

Не думаю я, что это правильное соображение, но и говоря об артисте, что он молод, не надо разводить «кампанию». Иначе критерии в оценках опять собьются, как сбились оценки художественных произведений вообще, театров в частности. Это произведение или этот спектакль — «нужный», тот — «полезный», те артисты — гости, эти из республик, это — зарубежные гости. А где же «гамбургский счет?» Потеряем мы искусство с такими оценками.

С другой стороны, играть нам дают мало. Недаром же столько заседаний, собраний, статей, взаимных упреков наслышались и начитались мы.

Хорошая роль — редкая гостья на сцене и в пьесе. А на чем же расти той же молодежи? Чтобы научиться лазать по скалам, нельзя тренироваться на равнине. Из ничего ничего и не получается. Попадает актеру роль Чапаева — и родится актер Бабочкин[498], а до него — Ванин. Возникает пьеса вроде «Яровой», «Оптимистической трагедии», «Разлома» — я уже не говорю о «Булычове» — и целый список замечательных актеров появляется на афише. Чтобы создать выдающееся произведение, нужна, как правило, первооснова — роль.

Актер отвечает и за себя, и за режиссера, и за автора, да и за начальника тоже. А бывает так, что учит он роль, переучивает раза 3–4 и уже места живого в душе не остается, все сводит концы с концами, да и получает за это по шапке. И справедливо получает, потому что роль-то замучена. Но только жаль, что получает в одиночестве: автора похвалят за работу, а советчик останется в тени.

Нам надо, чтобы нас слышали. Чтобы наши голоса были услышаны подлинные, а не омраченные или осветленные разными сводками, «средними цифрами». Мы всегда говорим точно, может, не всегда приятное, но лучше наше неприятное, но в интересах дела, чем сладенькое, но не соответствующее действительности. Мы тоже граждане Советского Союза и тоже хотим добра своей стране и делу. К тому же каждому из нас жить остается какую-то малость.

Наконец, пресса.

О рецензиях говорить не хочется, тут такая путаница, что сам черт не разберет. Я не говорю о том, что они просто не интересны, не на тему, не на пользу, что это не литература, что они не разбирают спектакль, образа, артиста, что это табель с отметками, а не совет, соображение, протест или еще что, только и нужное в искусстве критики. Нет, актеру они не нужны, зрителя сбивают, да и не верит он им. Искусство расцветает не благодаря, а вопреки им.

Хуже всего, что народ перестает верить рецензии. Они не воспитывают народ, а сбивают его. Вы сами замечали, что если рецензент хвалит спектакль — народ идет на спектакль с опаской, раз ругает — от зрителя нет отбоя. А рецензент в это время тех же зрителей заверяет, что они преисполнены негодования, говорит от имени «народа»…

Наверно, отчасти мы виноваты сами. Например, считаем ниже своего достоинства ответить рецензенту через эту же газету. А впрочем, газета и не поместит возражения. «Советская культура» не нашла нужным отобразить истинное мнение актеров по вопросу о конкурсах.

«Комсомолка»[499] недавно подняла вопрос о том, нужно ли нашему народу искусство?

Искусство останется жить и будет развиваться вопреки тем, кто искусство не любит и его не признает. Искусство — значительная часть культуры человечества, а без культуры человек пойдет вспять. Этого не случится. Но такой вопрос возник, и это неприятно, тревожно и симптоматично. Во всяком случае, в своей работе и в театре и на эстраде я нахожу этому беспокойству подтверждение.

Ракет нам [актерам] не запускать, да они завтра устареют, а Бетховен, Пушкин, Шекспир, Лермонтов… будут жить в веках и не будут знать старости.

Надо делать все, чтобы эта вера никогда нас не покидала.

25/XII

«ЛЕШИЙ»

Намечается кое-что. Но меня сносит то в сторону «романтического» видения, то в быт, каким мне кажется все, что приземляет, звучит жизненно, но скучно.

28/XII

Второй акт.

Очевидно, нужно вести сцену с Жоржем как полный разрыв. Нет ничего святого. А колоссальное впечатление от их «любовной» связи сделало пребывание его здесь невыносимым, он не может здесь бывать и не может не волноваться за Соню.

Я волнуюсь…

Надо нести подтекст: за все.

29/XII

Репетиция второго акта.

…Петрейков говорит, что финальный монолог не получился, так как я не разумею под ним весь мир. А по-моему, не получается потому, что я не знаю, что делать. А декларировать на мир или комнату (это все равно) — значит сделать сцену неподвижной, скучной.

Итак, что же с ней?

Завтра буду пробовать вести к болезненному, тяжелому, осознанному, но разрыву.

Никак не могу соподчинить одно другому. Получается отвлеченно, фрагментарно, не в адрес. Не получается, что раненый человек берет все на себя: все намеки, насмешки, подтрунивания. Ясно, что сцена должна идти на разрыв. Он, как сильный человек, и любит сильно, и страдает сильно, но решает бесповоротно…

30/XII

Репетиция второго акта.

Кое-как начало укладываться. Да, ясно. Дело в картине идет на тяжелый, горький разрыв, и лучше сейчас, не откладывая. Он и очень молод, и принципиален, горяч.

Третий акт.

Проверил — да, окончательный разрыв. Ему очень трудно войти сюда, но он входит, хоть и взволнованный и не знающий, как и с чего начать, но уже чужой этому дому.