Дальше еще было пять страниц Иркиного размашистого детского почерка с множеством восклицательных знаков, но какое это все имело значение? Лиза понимала из этого возвышенного сумбура только одно: Ирка уехала, Ирки больше нет рядом, ей, Лизе, не на кого опереться, некому пожаловаться, не с кем поплакать.

И вот она плакала одна, ночью, стараясь не издать ни звука, не выдать себя, не открыть свою тоску. Сдержанность — это забытое качество всякого воспитанного человека — была теперь ее единственным оружием и единственной защитой. «Горя вы не знали…» — сказала ей глупая Марина Викторовна с глупой самонадеянностью. Гордится она, что ли, своим горем как некоей избранностью? Подумаешь — костыли! А вот она, Лиза, от своего горя отказалась бы в один миг, пусть бы оно все исчезло, словно не было его, как в сказке, и снова она была бы сонной девочкой с золотыми кудряшками в прозрачном цветном воздухе детства. И снова были бы у нее добрый, любящий, непедагогичный папа и Рома, окружавший ее волшебной сферой поклонения и нежности. И пусть бы он был хоть на костылях, она постаралась бы, постаралась бы быть хорошей, не такой, какой была тогда на самом деле… Но что это? А где же место Оленьки и Жени? И она еще смела обвинять Женю в том, что он ее не любит! А она-то сама, что же она? Нет, две жизни текли в ней рядом, как две реки, и не смешивались, не могли. И в этой жизни, которую проживала она теперь на самом деле, в этой мрачной и суровой жизни не было у нее никого ближе и дороже этих двоих. Осторожно повернулась она на бок и увидела Женю, который спал в смешной позе бегущего мальчика, и всмотрелась в его лицо, уже ясно видное в сером свете начинающегося утра: твердые скулы, даже во сне сведенные брови, крепкий упрямый рот. Женя вздохнул и, не открывая глаз, спросил:

— Что, не спится? Спи. Все будет хорошо…

И голос у него был такой ясный, даже будничный, словно он и не думал спать, а всю ночь ее караулил, охраняя от мрачных мыслей и глупых скороспелых выводов. Милый Женя! Чего она хотела от него? Чего ей не хватает? Лиза потянулась, вздохнула, свернулась клубочком, сон был уже совсем рядом, утренний, облегчительный, блаженный. Она закрыла глаза и тотчас увидела себя на белом песке в солнечный ясный день, все взблескивало и сверкало кругом, и Ирка бегала с кем-то вдали по кромке воды. Лиза так хотела рассмотреть их обоих получше, но невозможно было, солнце мешало, било ей в глаза, только черные силуэты были видны. «Неужели он негр? — в изумлении подумала Лиза. — А в Африке, оказывается, так хорошо, какое веселое солнце…» Вдруг откуда-то вылез Сергей Степанович в белом халате и потащил ее танцевать. Она отпихивалась от него сначала со смехом, потом с досадой, но он не отставал, все тащил и тащил ее и вдруг сказал Жениным голосом: «Вставай, Лизок, на работу опоздаешь». Она открыла глаза и сразу увидела дождь, серый, затяжной, унылый, он стекал по пыльным стеклам. А рядом на кровати, свежевыбритый, веселый, сидел Женя и тормошил ее за плечо.

— Ну, что это у тебя была за ночь раздумий? Смотри, а то начну кормить тебя снотворными.

— Что, уже поздно?

— Поздно, — сказал он и вдруг обнял ее, прижал к себе.

И сразу Лиза все вспомнила — по тому, как замерла, по тому, как потянулась к нему вся: да она же любила его, любила! Какая глупость была — все эти детские ночные рассуждения: любит — не любит, уважает — не уважает, да вот же она, любовь, в коже, в руках, в губах, в том, как глаза сами собой застилаются тьмой.

— Женька, ты меня любишь?

— Угу.

— А почему же ты тогда совсем, ни капельки, не интересуешься моей работой?

— А потому что я люблю не работу, а тебя. И потом — я интересуюсь. Вот, например, если бы я сейчас тебя не разбудил, ты бы опоздала. Ну что, правда или нет?

— Правда. — Она помолчала. — Женя, а ты когда возьмешься за диссертацию?

— Я? — Он повернулся и удивленно посмотрел на нее. — А, собственно, кто тебе сказал, Лизок, что я собираюсь заниматься этой чепухой?

— Почему же чепухой? — Лиза растерялась. Вот и опять она что-то перепутала, чего-то не поняла. Целый день она думала об этом, все валилось у нее из рук. Она должна поговорить с ним серьезно, разобраться, понять. Нельзя же жить рядом и настолько не знать друг друга. Но разговор начался опять не так.

— Я боюсь, Лиза, что произошла какая-то ошибка. Может быть, ты приняла меня за кого-то другого? Но пойми, я не твой папа и не твой Роман, я другой. Если ты искала во мне степеней, успехов, свободных денег, красивой жизни, то ты ошиблась. Я всего этого не хочу. Я рад, что ты так горячо любишь науку. Но о моей, медицинской, науке ты имеешь хотя бы отдаленное представление? Нет? Представь себе, я тоже. Потому что не уверен, что она вообще существует. Как ты не понимаешь, что мы еще близко к науке не подходили! Это за тысячелетия ее существования. То, что мы называем наукой, — это обыкновенные заводские испытания. Это так — тебе дают препарат, или инструмент, или прибор, ты это данное испытываешь на каком-то там количестве объектов и пишешь отчет или каким-нибудь боком участвуешь в создании этих самых инструментов, приборов и лекарств. Разве это наука? Да на любом заводе или даже в армии все это делается постоянно, ежедневно, и никому в голову не приходит величать это наукой. Наука есть наблюдение за процессом, вскрытие его сущности, глубинных, основополагающих закономерностей. Ты согласна со мной?

— Нет, не согласна. Зачем делать из науки что-то божественное? Люди делают, что могут. Разве они виноваты, что медицина сложнее других наук? Это трудно, да, ужасно трудно. Ну так что же? Сдаться?

— Нет. Называть вещи своими именами. Медицинская наука — дело экспериментаторов, меня она не касается, у меня есть медицина, и вот эту медицину я глубоко уважаю. Наука — пища только для ума, а медицина питает мое нравственное чувство. Я горжусь собой, понимаешь? Я чувствую себя полезным, я облегчаю страдания людей. Наука, может быть, в принципе делает то же, но не сама, а опосредованно — через меня! И меня это вполне устраивает.

— Я не понимаю тебя, Женя. Это какая-то слепота. Ну при чем здесь все это? Ведь есть же вокруг тебя профессора, доценты, ассистенты, а ты из одного только принципа на всю жизнь останешься маленьким скромником, окруженным многочисленным начальством?

Женя хмыкнул.

— В этом ты, может быть, и права, находиться внизу не очень-то приятно. Но что же делать? Я — оперирующий хирург, и мне это нравится. Что я должен сочинять? Новый шов? Использование какого-нибудь там лоскута, чтобы потом всю жизнь доказывать, что я прав, и совать его где надо и где не надо? Да я ведь и так на каждой операции все сочиняю заново, это получается само собой! Вот это и есть творческая работа! И на сочинение чепухи мне просто-напросто жалко времени.

— Ах, время все равно уходит. Ты заметил, тебе пошел уже тридцать седьмой?

— Наверное, ты несчастлива со мной, Лизок. Я думаю, в этом все дело. Я не даю тебе того, к чему ты привыкла. Пойми меня, не потому, что не хочу, не могу, так я устроен. Конечно, мало денег, и работаю я как лошадь, днем и ночью, и голова вечно занята. Я говорил тебе, я плохой муж, но я не умею иначе. Что же мне делать?

— Может быть, учиться? — Лиза смотрела на него серьезно, отчужденно. — Учиться замечать меня, приспосабливаться ко мне, находить общую — среднюю — платформу, на полдороге между мною и собой. Чем ты гордишься? Что ты такой, какой ты есть? А я какая? Ты думал об этом? У тебя на это нет времени? На самое главное в жизни, в твоей жизни, на твою жену и твою дочь? А как же твое нравственное чувство? Оно молчит? Конечно, я понимаю, диссертация — это твое дело, но время — оно принадлежит и мне. По праву и по закону. Я хочу жить, общаться с тобой, разговаривать, хотя бы так, как сегодня, хотя не очень-то веселый у нас получился разговор…

— Может быть, ты и права, даже наверняка права. — Он ходил по комнате взад и вперед в голубоватом свечении сумерек, света они так и не зажигали. — Конечно, я эгоист, я тоже когда-то хотел иначе, но жизнь отучила меня от этих семейных нежностей. Даже у Юрки не помню когда уже был. А ведь его я обделил больше всех…