— Вот именно поэтому я и не хочу заниматься историей цивилизованного мира, понимаешь? — говорила Ира. — Там что ни документ — то ложь, или заговор, или угроза. А мне хочется добраться до истоков, до чистой жизни; я хочу понять, почему человечество пошло по такому пути… А потом, знаешь, камни — они не врут, они говорят яснее, чище слов. Это и есть настоящая история, подлинные свидетели прежних времен… Я ненавижу, ненавижу ложь!
* * *
Однажды, уже зимой, когда Вета с Ирой занимались в столовой, раздался телефонный звонок. Вета взяла трубку и услышала незнакомый быстрый веселый говорок:
— Это ты, что ль? Это я тебе звоню, Семен Платоныч. Насчет мамаши твоей. Ты извини, конечно, только мне уж не управиться на свете. Шибко дух тяжелый. Ты уж приходи. А то чего ж она лежит одна на свете… — Голос был пьяненький, уклончивый, непонятный.
Вета перевела дух.
— Вы, по-видимому, говорите о Марии Николаевне?
— О ней, а то о ком же, у тебя, что ль, много матерей?
— Мария Николаевна мне не мать, а свекровь…
— Знаю, что свекровь, ну так что ж, тоже надо уважать на свете, уж когда помрет, тогда, конечно, забот меньше… А так лежит не пойми чего. А она мне должна. Тумбочку я хотел взять, в счет долга, значит, — не дает тумбочку! Мил человек, да зачем ей тумбочка на свете? Я ей говорю…
— Подождите вы, как вас там… Какая тумбочка? Я вас не понимаю. Можете вы мне объяснить толком, Мария Николаевна, что, совсем не встает?
— А как она может встать-то, сама подумай, когда ее уж, почитай, месяц как перекосило набок. Ну вот. Я, конечно, тружусь, и молочка, и хлебушка принесу, и бутылки сдам. А как же без этого на свете? Но тоже ведь — на пенсию живу, где ж взять? Когда помрет, тогда, конечно, из вещичек чего можно бы, а она мне тумбочку не дала, вцепилась… Откуда силы взяла, прости господи…
— Перестаньте, пожалуйста, про эту тумбочку! Это ее вещь. Я сейчас приеду и расплачусь с вами. Откуда вы звоните?
— Из дома, откуда ж еще, я не бездомный какой, у меня пенсия, комнатка двенадцать метров, я, может, и женюсь еще. Тогда уж извини, тогда ты с вашей мамашей сама управляйся… Я уж и присмотрел одну…
— Да помолчите вы хоть минутку! Где я вас могу найти?
— А чего меня искать-то, вот он я, я сам к тебе приеду. Адресок у меня есть, ты не сомневайся, сейчас и приеду. Это я для предупреждения звонил, чтобы, значит, все по-хорошему на свете. Чтобы, значит, без обид…
Вета в изнеможении откинулась на стуле. Что теперь будет? Мария Николаевна одна, тяжело больна, брошена на милость этого полусумасшедшего старика, а она, Вета, считает дурацкие обиды, забыла о ней, забыла о Роме. Как она могла? Ах да, конечно, все она помнила, все понимала и все-таки не понимала ничего. Сейчас главное было — достать денег.
— Вета, кто это был? — спросила Ира.
Вета помолчала немного, потом сказала:
— Ты знаешь, Ира, у меня сейчас с мамой будет, наверное, трудный разговор, ты подожди, пожалуйста, я тебе потом все объясню.
Она медленно вышла на кухню, остановилась за маминой спиной и стала смотреть, как мама резала картошку. Она брала из кастрюли большую белую мокрую картофелину, одним движением рассекала ее пополам, переворачивала, снова рассекала, потом примеривалась и начинала быстро-быстро строгать аккуратные ровные четвертушки. Потом она смахивала волосы со лба и брала следующую картофелину. Она торопилась, скоро должен был прийти Сергей Степанович.
— Мама, — сказала Вета, — мне надо с тобой поговорить.
— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Юлия Сергеевна, — только поставлю картошку, а то пятый час уже, а у меня обед не готов.
— Мама, это очень срочно… Я хотела бы, пока мы одни.
Юлия Сергеевна обернулась, и лицо у нее сразу стало обиженное, замкнутое, чужое, как в детстве, когда она очень сердилась на Вету и не хотела с ней разговаривать. Но сейчас она сделала над собой усилие и сказала:
— Хорошо, я тебя слушаю.
— Мама, сейчас сюда придет один противный человек, и я должна ему отдать деньги, сама не знаю — сколько, понятия не имею. Дай мне, пожалуйста, что у тебя есть, я потом тебе все отдам…
— Ничего не понимаю. Что это значит, Вета? — спросила Юлия Сергеевна, бледнея.
— Это касается Марии Николаевны…
Юлия Сергеевна вытерла руки и пошла из кухни.
— Ты не подумай, Вета, — сказала она, стоя к ней спиной, — дело, конечно, не в деньгах, я тебе дам, сколько у меня есть, но я не понимаю… Твое же там тоже что-то осталось, даже личные вещи… в конце концов, ты его законная жена…
— Ну при чем здесь это, мама! Она больна. Я должна заплатить человеку, который ухаживает за ней…
Юлия Сергеевна снова вскинула голову.
— Но почему именно ты? У тебя ведь нет своих денег, и у меня нет. Я должна что-то объяснить Сергею Степановичу… А ты, ты согласна только брать, такую милость ты ему оказываешь, а разговаривать с ним у тебя нет охоты.
— Да объясняй, пожалуйста, мне нечего скрывать, просто мне у тебя попросить легче. Пойми, это все неприятно. Себе — я бы просто не стала. И потом — ведь это взаймы…
— Взаймы? Вот как? А из чего же ты, интересно, собираешься отдавать?
— Мама! Я просто не понимаю, о чем мы говорим! У кого же я еще могу просить? Это срочно, ты понимаешь? Ты не можешь мне отказать…
Но они говорили на разных языках.
— У кого просить? — кричала Юлия Сергеевна. — Сергей Степанович для тебя, конечно, никто, о нем и говорить не стоит. А ведь он о вас заботится, как о родных, он ничего не жалеет, и мне больно смотреть, что вы выросли такими неблагодарными, такими черствыми людьми…
Она остановилась, потому что Вета молчала, и, взглянув на лицо дочери, поразилась, какое оно вдруг стало настороженное, злое, почти безумное…
— Что ты, Вета, бог с тобой, что я такого сказала?
— Ничего, — тихо сказала Вета. — Ничего! Ты не сказала самого главного — а наше-то здесь, дома, что-нибудь есть? Что-нибудь, что принадлежит лично мне или Ирке, или здесь все теперь его, нашего вечного благодетеля? Хотя бы память о папе осталась или папины деньги? Ведь у него, наверное, тоже была сберкнижка? Неужели ты думаешь, что он стал бы у меня спрашивать, зачем мне нужны эти проклятые деньги? Он бы сначала дал, он бы…
— Ты не смеешь так говорить, — Юлия Сергеевна затрясла головой, — ты не смеешь меня обвинять, я это сделала ради вас, я спрашивала вас, и вы не возразили, тогда он был вам нужен…
Звонок заставил их обеих замолчать. Юлия Сергеевна кинулась за сумкой. Но это был почтальон. Сергею Степановичу принесли заказную бандероль. Юлия Сергеевна села за стол и так и осталась сидеть с сумкой под мышкой, обхватив лицо руками. Вета нервно ходила по комнате до окна и обратно.
— Я вот все удивляюсь, мама, — сказала наконец она, — почему ты даже не спросила меня — что с ней, ведь ты должна была спросить…
Юлия Сергеевна испуганно отняла руки от лица.
— Что с ней?
— Мне кажется, ее парализовало.
— Не может быть! Какой ужас… Какая несчастная семья!
— Я подумала, мама, будет лучше, если я пока перееду туда, если она меня, конечно, пустит…
— Вета, что ты выдумываешь! Это же глупо! Ты хочешь таким способом наказать меня? Ты не представляешь себе, что это такое.
— Узнаю. Я не вижу другого выхода. И потом, мне кажется, мы совсем перестали понимать друг друга. Лучше уж я буду там. Только Ирку жалко.
— Почему жалко? Вета! Наверное, я действительно в чем-то перед тобой не права. Я неправильно распорядилась папиными деньгами. Но все было по-другому, вы были маленькие. Сейчас там почти ничего не осталось. Я держала это на черный день.
— Дай мне сколько сможешь на первое время, начну же я когда-нибудь зарабатывать. И не будем больше об этом.
Семен Платонович оказался маленьким, бесцветным, кривоногим старикашкой, от которого разило многодневным перегаром. Он просунулся в квартиру, достал из хозяйственной сумки тапочки, переобулся и приготовился к длительной приятной беседе, но Вета его в квартиру не пустила, она боялась его, она впервые встречалась с такими людьми и не понимала его намеков, ужимочек, смешков. Для нее это было словно страшный сон, кошмар, из которого она не могла выкарабкаться. И когда наконец это кончилось, она поразилась тому, что он запросил за труды до смешного мало. Вета готовилась к чему-то предельному, страшному, к чему-то, что загонит ее в тупик, но теперь мизерность суммы почему-то еще больше испугала ее, и весь он, пьяненький, лукавый, неясный, ускользал от вопросов, плел что-то бессмысленное. Что же там было, в Роминой студии? Что с Марией Николаевной? Она захлопнула за ним дверь и стояла какое-то время, прислонившись к ней спиной, закрыв глаза.
