«Мерзавец, мерзавец! Сволочь! — торопливо думала она одной половиной своей расколовшейся потрясенной души. — После всего, что я для него сделала! Что бы он был без меня?! Здесь все мое, мое! И книги, и мысли, и слова! Он ограбил меня, он меня убил! Что он со мной сделал?»
Но вторая ее половина молчала, прислушивалась изумленно к этим подавляемым мыслям, наблюдала за ними брезгливо и отстраненно. «Это не я, не я… — думала она. — Боже, какой стыд, как низко я пала!»
Все такая же тишина стояла в квартире: ни слова, ни звука. Когда пришла Оля, Лиза скользнула в свою комнату, забилась под одеяло, полежала тихонько, дрожа и безнадежно пытаясь согреться, а потом сказала ей через дверь:
— Оля, ты ко мне не заходи, я, кажется, заболела. Ты поужинай сама и ложись.
Конечно, она на месте Оли ворвалась бы в комнату, растормошила бы маму, узнала бы, что случилось, осталась бы с ней, но Оля была другая. Она сказала: «Хорошо», — и ушла, слышны были ее легкие шажочки по комнате, она включила телевизор, отодвинула кресло. И под легкую, раздражающе громкую музыку Лиза снова думала, пытаясь осмыслить свою погибшую, загубленную, нелепую жизнь. Потом она долго ждала, пока ляжет Оля. Ей хотелось помчаться к Жене немедленно и посмотреть ему в лицо или хотя бы услышать его ненавистный лживый любимый голос, но даже звонить туда было нельзя, скорее всего его нет в институте, он сейчас у нее, у этой женщины, он сейчас с нею. Сейчас, в эту самую минуту! Она снова лежала тихо, без слез, тараща сухие наболевшие глаза в пустоту, в темноту. Что будет теперь с ней? Конечно, они разойдутся, и она останется одна. Оля узнает. Может быть, даже она бросит ее и захочет жить с отцом. На работу она больше никогда не пойдет и с постели больше не встанет, так и останется лежать здесь. Мама будет приезжать кормить ее и говорить, что всегда этого ожидала от него, не надо было связываться с таким человеком, а она будет молчать, мотать головой и есть ничего не будет. И постепенно у нее вывалятся все зубы и опухнут ноги, она опустится, перестанет мыться и говорить, и постепенно все в ней заглохнет и зачахнет, кончатся мысли, пройдут страдания, и она умрет. Ей не хотелось больше жить. Зачем? Все кончено. Она все испытала и все пережила, любила, родила ребенка, старалась быть человеком. С нее довольно. Хватит, сколько можно?
Всю ночь Лиза не спала, бредовые мечты мешались с явью, она устала, затихла, она все пережила, что можно было пережить: свой позор и будущее свое одиночество, предательство Оли, смерть. И утром встала тихая с первыми проблесками мартовского света, приготовила Оле завтрак, написала записку, что поехала в поликлинику, а сама каталась в метро по кольцу, пока не приспело время идти на работу. Она боялась посмотреть Оле в глаза и боялась, что вдруг Женя приедет домой утром, на работе все-таки было легче. Но едва она пришла, Люся Зубарева, которая приходила всегда первая, взглянула на нее и всплеснула руками:
— Что с тобой, Лиза? Ты не заболела? Вся в пятнах и опухла. Случилось что?
И Лиза кивнула, и уже она не могла говорить, неожиданные слезы хлынули из нее неудержимым облегчительным потоком. Как надо было ей пожаловаться на свою судьбу хоть кому-нибудь!
— Да не реви ты. С мужем, что ли, поругалась?
Кивок.
— Подумаешь, беда! Поругались — помиритесь.
— Нет, нет, — Лиза затрясла головой, не в силах отнять ладоней от лица.
— Неужели бросил?
Да нет же, нет, она сама от него уйдет. И так, кивками, всхлипываниями и жестами, во всем открылась она прямодушной многоопытной Люсе, а Люся объяснила положение дел остальным, и вот уже хлопотал вокруг нее родной коллектив, сомкнулся, надежный и непроницаемый. Первым делом ее спрятали подальше от начальства, чтобы не совалось, потом напоили кофе и еще на всякий случай какими-то таблетками, рассказали кучу историй, кто что знал на эту тему, потом перешли к анекдотам, посмеялись, и в заключение интеллигентная, в седых буклях, Элеонора Дмитриевна сказала ей:
— Да бросьте вы, Лиза, все они такие. Поверьте мне, самое лучшее — вышибать клин клином, вы еще такая молодая, хорошенькая. Ну заведите себе тоже кого-нибудь, не так будет обидно.
А Лиза посмотрела на нее как на сумасшедшую. Именно обида, бесстыдное предательство и мучили ее больше всего. Она так не могла, никогда бы не смогла. Конечно, любовь угасла, прошла, всякое могло случиться, тогда сказал бы прямо: полюбил другую, и ушел бы как честный человек. А он обманывал ее годами, годами! Смотрел ей в глаза и смеялся над ней, обнимал ее, а думал о другой. Нет, на все она была готова, только не на ложь, не на предательство.
Но так или иначе она успокаивалась, привыкала к ужасной мысли, она уже могла разговаривать, сдерживаться, жить. Одно только жгло ее: мучительное, невыносимое нетерпение, хотелось скорее, скорее все ему сказать, услышать, что скажет он, увидеть его ускользающие волчьи глаза. И подробности все хотела она знать: кто, что, почему? Чем она лучше? В чем дело? А может быть, есть у него какое-нибудь объяснение, оправдание, и тогда она сможет понять его? Нет, нет! Она уверена была совершенно, что все кончено, и в то же время не верила в это, словно два разных человека существовали в ней одновременно. Один — чистый, успокоившийся, ничего не требующий ни от кого, тот человек, каким была она прежде, до вчерашнего дня; а второй — неистовствующий, безумный, непримиримый. И Жени стало тоже как будто бы два: ее родной, надежный, иронический и милый — и кто-то чужой, подлый, обманувший ее и посмеявшийся над ней. И чтобы разобраться в этой ужасной путанице, надо было скорее, скорее увидеть его и задать ему все те вопросы, что давно уже жгли ей язык и просились наружу.
Домой ее собирали тоже все вместе, учили, давали наставления, но в общем-то все советовали не торопиться и разобраться во всем как следует. Были идеи и насчет того, чтобы в крайнем случае сходить дотом в партком, и уже выдвигались для этого дела добровольцы, но Лиза только страдальчески кривила губы и тоскливо трясла головой.
— Да что вы, девочки, господь с вами! Пусть уходит, пусть уходит! — И было ей стыдно и хорошо от ее ужасной распущенности и откровенности. Что делала бы она без этих женщин, как пережила бы этот мартовский бесконечный, невыносимо длинный день?
И вот наконец он стоял перед ней. Пока он топтался в передней, шаркал и снимал пальто, стряхивал с шапки снег, сердце у Лизы покатилось, задрожали коленки, ей стало худо. Он вошел, бросил на стол газеты, искоса пристально глянул на нее. Что-то померещилось ему, интерес вспыхнул и погас.
— Устал, — сказал он равнодушно, — ты бы поставила мне что-нибудь поесть. Лучше бы супчику.
И Лиза выскользнула из комнаты, словно там, на кухне, было ее спасение. Она отдышалась, разогревая обед, потом кормила его, вздрагивая при каждом звуке и спиной ощущая Олино присутствие. Когда же она уйдет наконец? Странный ребенок, все нормальные дети рвутся гулять, а она все копается и копается. Лиза не выдержала и ушла к себе.
— Мама, а где моя шапка? — раздалось из передней.
Лиза не в силах была ответить, беззвучно зашевелила губами. Опять накатывал на нее страх, начиналась истерика. Она собралась с силами и, едва только хлопнула за Олей дверь, неслышно возникла в столовой.
— Женя, — сказала она тихо, — мне нужно с тобой поговорить.
По тому, как вздрогнули и застыли его плечи, она мгновенно поняла, что он догадался, о чем пойдет речь. Лицо его было мрачно, но спокойно, только поза вынужденная, деревянная.
— Я слушаю тебя.
И она, захлебываясь, спотыкаясь и забывая самые обычные слова, пересказала ему тот ужасный разговор, а Елисеев тяжелым взглядом смотрел на нее и наконец пробормотал:
— Все это правда, Лиза. Мне очень жаль.
— Что, кого тебе жаль? — закричала она пронзительно. — Что ты сделал с нашей жизнью? Как ты мог! — Теперь слова хлынули из нее словно помимо ее воли — жалобные, резкие, безобразные, — и этому не было конца. Только позже, в какой-то момент, Лиза осознала себя забившейся в столовой в угол дивана. Женя пытался повернуть ее к себе, а она вздрагивала и отодвигалась все дальше и дальше и шептала исступленно:
