Я поднялся к себе, погасил лампу и приоткрыл занавеску на окне. Ничего. Пустая улица. Темно. Тихо. Мерцание фонарей. Под липами возле дома Есёновских тени, покачивающиеся ветки, дрожащие листья, кто-то, неторопливо толкая перед собой тачку на железных колесах, свернул в подворотню двадцатого дома. Дождь прекратился. Блики от фонарей на брусчатке. Небо огромное, звездное. Луна над куполом св. Варвары.
Я спустился вниз. Мать заканчивала бинтовать голову Анджея. Отец закрепил конец бинта: «Ну что?» Я пожал плечами: «Ничего. Исчезли». — «Думаешь? — Отец посмотрел на меня потемневшими глазами. — Завтра надо будет что-то сделать». — «Да, завтра надо будет что-то сделать. Только я не уверен, что следует идти в участок». Анджей хотел встать, но мать его удержала: «Сиди. Сейчас перестанет болеть, но пока не дергайся. Может быть, ляжешь и вытянешь ноги? Янка, сними с него туфли». Но Анджей остановил Янку: «Мне нужно выйти». Отец встревожился: «Тебе нехорошо? Сейчас пошлем за доктором Яновским». — «Мне нужно выйти», — повторил Анджей. Я поддержал его, но он отвел мою руку. «Справишься сам?» Он надул губы: «Все в порядке». — «Справишься сам?» Он не ответил и, опершись рукой о столешницу, сделал пару шагов. Вздохнул. Янка пошла за ним, но он нетерпеливым жестом ее отогнал: «Я сам». Мы смотрели, как он скрывается за белой дверью ванной.
Мы сели на софу. Часы мерно тикали. Было без четырнадцати девять. Латунный маятник ходил взад-вперед за хрустальным стеклом — с востока на запад, с запада на восток. Отец молчал, замкнувшись в себе. Мать пододвинулась поближе, взяла его руку, погладила. Янка стояла со своей полотняной тряпицей под дверью ванной. Латунная стрелка перескочила на минуту вперед: без тринадцати девять. Отец смотрел в пол. Я подошел к двери ванной, взялся за ручку. Тишина. Отец поднял голову: «Что ты делаешь?» Дверь была заперта. «Анджей, тебе нехорошо?» Он не отвечал. Отец схватил меня за плечо: «Не глупи. Оставь его в покое». Я дернул ручку: «Анджей, что с тобой? Отзовись!» Дверь не желала поддаваться. «Не валяй дурака, открой. Что там у тебя?» Отец коснулся пальцами двери, словно хотел деликатно постучать по лакированному дереву: «Сынок…»
Мы переглянулись. Внезапно за дверью звон стекла, глухой стук. Я ударил плечом, потом еще раз, треск, дверь распахнулась, переломившаяся задвижка покатилась по полу. Я подбежал к Анджею. Он лежал около умывальника, уткнувшись подбородком в локоть, губы темно-коричневые, ржавая струйка на щеке, возле пораненной руки разбитый флакон, запах йода… Под подошвами захрустели осколки. «Быстро под кран! — Отец приподнял голову Анджея. — Надо прополоскать рот. Быстро!» Раздвинул темные от йода губы, засунув пальцы в рот, ощупал десны: «Господи, детка, что ты задумал… Принесите вату!» Мы сунули голову Анджея под кран. Вода рыжими струйками стекала по лицу. Анджей открыл глаза, захлебнулся, но противиться у него не было сил. Беспомощно повисшие руки. Мокрая рубашка. Отец поддержал его: «Расстегни ему воротничок». Я рванул материю, пуговичка отскочила на пол. «Видишь меня? — Я тряхнул его. — Ты меня узнаешь?» Он закрыл глаза: «Оставьте меня…» — «Как это — оставьте? Ты что натворил? Это глупо! Понимаешь? Глупо, глупо!» Я задохнулся. Мать схватила меня за руку: «Перестань. Не кричи. Надо отнести его наверх и уложить. А потом быстро за доктором Яновским». В лице ни кровинки. Я чувствовал, как у нее дрожат руки.
Осторожно, следя, как бы голова Анджея не ударилась о перила, мы поднялись на второй этаж. Янка зажгла лампу и начала задергивать занавески, но Анджей шепнул: «Не закрывай». Мы положили его на кровать, подсунули под голову подушку. Мать села рядом, потом, закрыв глаза, будто хотела сдержать слезы, крепко обняла Анджея, но он не шелохнулся. Смотрел в окно. Холодный диск луны висел над куполом св. Варвары. Отец погладил Анджея по щеке: «Теперь постарайся заснуть. Мы побудем с тобой. Александр сейчас пойдет за доктором Яновским. Ну, спи».
Я набросил пальто, взял зонт, спустился во двор. Большие ворота были заперты. В дворницкой тускло горела маленькая лампочка. У окошка стоял дворник Маркевич в фуражке с латунным номером. Я махнул ему рукой: «Открывай! Быстро!» Но Маркевич не двинулся с места, только кивком указал на ворота. Я услышал глухой грохот, ворота задрожали — кто-то снаружи сильно ударил в левую створку. Потом голос: «Чего заперся, черт тебя дери! А ну открывай!» Я хотел отодвинуть засов, чтобы увидеть лицо кричавшего, но Маркевич меня удержал: «Сейчас им только открой…» Я отступил от ворот: «Кто такие?» Он хмуро на меня посмотрел: «А шут их разберет. Какие-то». — «Знаешь кого-нибудь?» Он вынул из кармана клетчатый носовой платок и обтер руки: «Чего там знать. Какие-то, и точка». — «С Новогродской?» Он только пожал плечами. Потом ворота опять затряслись от ударов и с улицы кто-то крикнул: «С кем ты там, черт, разговариваешь? Открывай, не то кости переломаю!»
Я уже понимал, что сейчас доктора Яновского мне не привести. Посмотрел на Маркевича: «Возьми-ка ту железяку, дай сюда. Надо подпереть». Мы приставили к воротам пониже засова железную жердь. «С кем ты там разговариваешь?» — снова крикнул кто-то из-за ворот. Я вытер руки от ржавчины. «Вызови околоточного». Маркевич криво усмехнулся: «Околоточного? Хорошо бы ворота выдержали…»
Я вернулся наверх. Мать поправляла Анджею повязку, из-под которой выбились волосы: «Что там за шум внизу? Где Яновский?» Я подошел к окну: «Яновского нет». Несколько фигур перебежало от наших ворот на другую сторону, еще одна исчезла за деревьями. Тишина. Отец не скрывал раздражения: «Как это нет Яновского? Сходи за кем-нибудь другим!» Я смотрел на улицу. За окном пусто. Шаром покати. Никого. Даже под липами.
Стук копыт?
Я прижался лицом к стеклу.
Со стороны Велькой медленно приближался казацкий патруль. Лошади ехали шагом, сонно ударяя подковами о мостовую. Прапорщик в сдвинутой на затылок папахе тупо смотрел перед собой. Они миновали дом Коруса, потом дом Есёновских, скрылись за липами, стук копыт стих. Я вернулся в свою комнату. Выдвинул ящик, вытащил из-под книг жестяную коробку от кофе. Револьвер был похож на сверкающий обломок черного льда. В барабане блеснули патроны. Я положил револьвер обратно в коробку, закрыл крышку, сверху набросал книг.
Осторожно выглянул на пустую улицу. Луна уже миновала купол св. Варвары, краем касалась крон деревьев около дома Есёновских. В окне напротив свет, кто-то задергивал штору. На вывеске лавки колониальных товаров поблескивала темно-красная надпись кириллицей. Туч уже не было. Небо как черная стена, круто вознесшаяся над крышами, звезды как осколочки разбитого стекла. В соседней комнате отец, понизив голос, растягивая каждую фразу, что-то рассказывал Анджею, будто хотел его успокоить плавным журчанием речи. Мать вставляла какие-то шутки, говорила о поездке в Отвоцк, о пляже, реке, солнце, но голос звучал неуверенно, точно она боялась неосторожным словом нарушить тишину.
Янка с охапкой свежих простыней прошла по коридору в комнату панны Эстер. Я видел, как она поправляет подушки и разглаживает одеяло на груди спящей. Панна Эстер лежала навзничь, дышала медленно. Кисти рук на одеяле, неподвижные, бледные с голубыми жилками, без колец и браслетов, совершенно нагие, ничем не защищенные от воздуха.
Я хотел их прикрыть, но Янка, заметив меня, кивком приказала уйти. Уходя, я слышал плеск воды в фарфоровом тазу: Янка греческой губкой обмывала лицо, шею, грудь панны Эстер, а потом методично, по одному, вытирала мягким полотенцем пальцы.
Я вернулся к себе. Наверху на книжном шкафу, под обложкой седьмого тома энциклопедии Мейера, лежало то письмо из Цюриха. В полутьме ласточка на эбеновом барельефе походила на нож с раздвоенным острием. За стеклом в шкафу поблескивали золоченые корешки, белый мраморный слоник, шар из аметиста. Рядом с канделябром из униатской церкви светлели раковины и морские звезды, которые Ян привез нам из Петербурга. Высокая луна рассыпала искры по граням хрустальных стекол. Ее яркое отражение расплывалось, как плавящийся в огне серебряный рубль.
