На следующий день все вместе тронулись в путь. Пейре Маури, Бернат Белибаст, их лохматая собака, четверо черных ягнят, которых они отобрали, пошли в низину, по направлению к Белькер; за стенами Монтайю Раймонд Маури и Гийом Фалькет расстались со своими спутниками, и повернули на дорогу в Акс — большой тракт, сворачивающий в долину. Их провожали Гильельма и Раймонда, по очереди неся на руках маленького Жоана. Но и они расстались с ними у поворота дороги, когда силуэт замка скрылся за горбом скалы Бессет. Они остались одни, и впереди, далеко на горизонте, виднелись горы Андорры, иногда исчезающие в золотистой дымке.

— Как дела у Церкви в Сабартес? — спросил Гийом Фалькет, бросив на Раймонда Маури быстрый и живой взгляд.

— После возвращения Господ из Акса Церковь возродилась, — ответил ткач из Монтайю. — Все семьи добрых верующих снова обрели веру и надежду. Как в городах долины, так и в наших деревнях на плато и горных карнизах, появилось много семей, где добрых людей зовут, ждут, кормят, дают им приют и почитают. И это относится как к домам благородным, так и бедным. Как к старым дворянским семьям — владетелям Ларната, сеньорам Шатоверден или де Юнак, так и к богатым горожанам из Акса и Тараскона, ремесленникам и владельцам торговых лавок, и даже к таким нищим пастухам из Монтайю, как мы… Люди возвращаются к вере отцов, умирающие получают утешение, а живые могут собираться и слушать проповеди.

— В Лаурагэ мы тоже видели, что наши добрые люди возвращаются, — подтвердил посланник. — Ожидается и Мессер Бернат, из Монтегут, диакон Церкви. Он долгое время был беженцем в Ломбардии. Там он встретился с Господами из Акса, он и Пейре — Раймонд де Сен — Папуль. В Тулузэ, в Альбижуа, даже в Кверси появляются семьи добрых верующих. Но необходимо также, чтобы как можно больше появлялось и тех, в ком воплощается сущность Церкви. Я сам, я тоже пробовал стать добрым христианином. Я даже стал неофитом. Несколько лет я жил жизнью, преисполненной воздержания, и до моего посвящения оставалось еще немного. Но вести жизнь добрых людей оказалось свыше моих сил. Я отступил. И потому, мой добрый Раймонд, самое лучшее, что я могу сделать для Церкви сейчас, так это продолжать то, что мы оба делаем: мы помогаем, мы прокладываем дороги, мы сопровождаем и защищаем как пастырей, так и паству. Если Бог так захочет, мы спасем наши души…

Немного позже, на головокружительной высоте дороги карнизов над рекой Арьеж, Гийом Фалькет снова обернулся к Раймонду Маури, лукаво улыбаясь:

— Ты понял, о чем я говорил тебе, Раймонд, не правда ли? У меня есть жена — единственное, что связывает меня с этим миром! Она осталась в Верден — Лаурагэ. Её звать Аструга. Она уже подарила мне прекрасного сына…

Когда через три дня Раймонд Маури возвратился из Ларната, в его доме царило волнение и замешательство. В фоганье хозяйничали Раймонда и Гильельма, то помешивая в котелках, то кормя детей и птицу. Азалаис лежала на своём соломенном тюфяке, держа у груди спелёнутого новорожденного. Роженица смотрела на младенца и думала, что, если Бог так захочет, ребёнок будет сосать ее грудь лет до двух. Отец Маури возблагодарил небо, что всё хорошо кончилось. Мальчика назвали Арнотом, в честь его деда, а также в честь среднего сына Белотов, который согласился стать крёстным отцом. Со своей стороны, Азалаис попросила даму Беатрис стать крёстной матерью: маленькое, красное и хилое дитя нуждалось в заступничестве такой знатной и богатой дамы.

Крещение, как и положено, состоялось сразу же после того, как Азалаис смогла встать с постели. Во время церемонии в церкви Святой Марии во Плоти священник Пейре Клерг, казалось, не мог отвести глаз от прекрасной дамы с ребёнком на руках. Молодой Белот улыбался, зубоскаля над тем, как священник своим глубоким, хорошо поставленным голосом спрашивал ребёнка, хочет ли он стать добрым христианином… И Маури, и Белоты, да, собственно, и сами Клерги, всегда были добрыми верующими, стоящими на дороге добра… «Я крещу вас водой,» — говорил священник, многозначительно улыбаясь и цитируя Евангелие от святого Матфея, — «но Идущий за мной сильнее меня, я недостоин понести обувь Его; и Он будет крестить вас Духом Святым и огнём…»

Гильельма, вся вымытая и тщательно причесанная, в чистой юбке, смотрела на священника — красивого смуглого мужчину, который, как зачарованный, тянулся к теплому розовому свету, исходящему от дамы. Беатрис же, как всегда, со вкусом облаченная в тонкие, ярко расцвеченные ткани — зеленое платье с пурпурными рукавами, на голове диадема в виде башни — держала на руках младенца и казалась воплотившейся статуей девы Марии, сошедшей с алтаря на землю. Полное и живое лицо Пейре Клерга выдавало его чувства; дыхание его прерывалось, следуя ритму непонятных латинских слов, которые он произносил. К какой Церкви он принадлежит? К той, что сдирает шкуру или к той, которая гонима? А может быть, сразу к обеим?

В сумерках церкви священник в своих ризах и роскошная светловолосая дама под вуалью молча обменивались взглядами, очарованные друг другом. Между ними ощущалась как–будто видимая волна взаимного влечения, а ребенок, не осознавая, что происходит и что с ним делают, плакал от окунания в холодную купель. На все вопросы священника за него разумно отвечали крестные. Наконец, священник начертал пальцем на лбу новорожденного крест во имя святой Троицы. Под тихие звуки музыки, Гильельма вспоминала слова доброго христианина Пейре из Акса: вот лоб, вот оба уха, это я хорошо вижу, а вот борода — с бородой сложность — маленький Арнот еще младенец, у него только подбородок. Пряча улыбку, девочка вышла из церкви. Она побродила немного среди могил в прохладной тени лип. Вдали, до самых Аргельеров, простиралась освещенная солнцем золотая стерня распаханного плато. Гильельма осмелилась пойти по уводящей в скалы дорожке. В раскаленных лучах летнего солнца белела скала Богоматери отар, украшенная развевающимися ленточками. Столько лет пастухи приводили сюда первых весенних ягнят и втыкали в землю свои посохи, благословленные священниками. Отец говорил, что так повелось издавна, еще с тех времен, когда не было Монтайю, ни церкви, ни хижин, ни замка, не было еще ни сеньора графа, ни крепостных, ни оброка, не было еще ни священников, ни добрых людей. Вот почему эта скала считается священной, и возле нее построена церковь, и возник такой обычай. Ведь так говорил ей отец? Настроение у Гильельмы было хорошее, ей хотелось всем улыбаться. Ей хотелось нравиться мужчинам и женщинам, священникам и пастухам. А почему бы не крестить овец во имя святой Троицы? Вот крутой лоб, вот рожки, а вот спутанная бородка у баранов? Девочка уселась возле раскаленных на солнце камней: скала была очень большая, выпуклая, покрытая мхом, выглаженная сотнями ног, изо всех сил стремившихся подобраться поближе к Богоматери. А вот и след Девы, дивный, тонкий, изящный, посреди бесчисленного моря отпечатков овечьих копыт. Гильельма провела пальцем по отпечаткам ступни и копыт, и снова улыбнулась стоящему в зените солнцу. Почему здесь след только одной ступни Девы? Или она стояла на земле на одной ноге, как это делают некоторые красивые птицы, ожидая, чтобы сюда приводили животных и почитали ее?

Внизу толпа людей, собравшихся на крещение ее маленького брата Арнота, расходилась из церкви, возбужденно переговариваясь. Она слышала детский плач. Ребёнок был голоден и плакал на руках своей благоухающей духами крестной матери. Она слышала громкие разглагольствования священника. Потом Гильельма узнала голос Азалаис, напевавшей песенку. «Святая Мария во Плоти, святая Мария отар, сладостная мать Иисуса, к тебе мы приводим наш скот, чтобы получить благословение…» Гильельма всегда улыбалась, слыша эти слова. Не насмешка ли это? Вот уж истинно, во плоти, покровительница отар — стад животных, предназначенных на бойню, чтобы их есть, чтобы превратить их в груды мяса для паштетов. Хорошо сказано, во плоти! Зачем приходят сюда эти обреченные на бойню создания? поблагодарить Деву за благословение? или попросить ее, чтобы она оставила их в живых?