— Знаю. Я расстроилась по другой причине. Я на десять лет старше тебя и должна себя контролировать.

Я ничего не ответил.

— Дэниэл. — Заглянув ей в глаза, я увидел в них знакомое выражение и понял, что сейчас ее устами говорила ее мать. — Я все еще люблю тебя и хочу быть с тобой.

С невероятным усилием я оторвался от ее глаз и прикоснулся губами к ее лбу.

— У тебя горячая голова, попробуй заснуть.

— Я не хочу спать, — она усадила меня на кровать рядом с собой. — Мне надо очень многое тебе сказать. Ты очень обозлен. Раньше я никогда не видела такого обозленного человека. Вот почему я ушла.

— Ты никогда не уходила. — Я бережно опустил ее голову на подушку и она сжала мою руку.

— В некотором смысле это так, — прошептала она. — Я, действительно, никогда не уходила от тебя.

Скоро Кристина задремала. Посидев на кровати еще пару минут, я осторожно вышел и стал собирать вещи.

— Джонатан.

— Не лезь мне в голову, отец. Уходи. Ты умер.

— Я не лезу тебе в голову. Ты просто нужен мне, вот и все.

— Тебя больше нет, отец. И тебе никто больше не нужен.

— Я люблю ее, Джонатан.

— Ты любишь ее мать.

— Ее мать живет в ней так же, как я в тебе.

— Ничем не могу помочь тебе, отец. Оставь меня в покое. — Меня поразила внезапная догадка. — Значит, эта девушка твоя дочь?

— Нет. — В голосе отца появились грустные нотки. — Если бы она была моей дочерью, я мог бы сказать ей все сам.

— Но ее мать тоже умерла. Почему ты с ней не поговоришь?

— Мертвые не разговаривают с мертвыми, сынок. Говорить могут только живые.

— Ты с кем-то разговаривал, Джонатан?

Я обернулся и увидел Кристину.

— Мне показалось, я слышала голоса, — сказала она, входя в комнату.

— Здесь никого нет.

Она взглянула на почти собранный рюкзак.

— Ты уезжаешь?

— Нет. — Я бросил сумку, и мои вещи рассыпались по кровати. — Я никуда не еду.

— Послушай, — с явным любопытством начала она. — Что произошло между твоим отцом и моей матерью?

— Не знаю. Но мне почему-то кажется, что для отца это было очень важно. Я пришел сюда, чтобы найти ответ на этот вопрос.

— Я тоже чувствую, что между ними что-то было. — Кристина понимающе посмотрела на меня. — Ты знаешь, мама вела дневник, и может быть…

— Может быть, это именно то, что нужно, — быстро сказал я. — Ты знаешь, где он?

— Да. Мама жила здесь, а когда она умерла, все ее вещи куда-то отправили. Но дневники остались в библиотеке, так как никто не хотел ими заниматься.

— Мы можем их посмотреть?

— Потом их отослали в Майами, но я знаю, как их найти. Если хочешь, поедем туда завтра.

Я улыбнулся.

— Только не очень быстро.

— Со скоростью пятьдесят пять миль в час, — Кристина засмеялась и пошла к себе. Спокойной ночи, Джонатан.

— Спокойной ночи, Кристина. — Дождавшись, пока дверь за ней закроется, я разделся, лег в постель, и через несколько минут уже крепко спал.

30 июня 1937.

Сегодня Дэниэла навестил Филипп Мюррей. Впервые в больницу пришел кто-то из профсоюза. Прошла уже неделя, как врачи сказали Дэниэлу, что он больше никогда не сможет ходить. Мюррей пришел не один, с ним были Макдональд и Массмэн. Я сидела на стуле у кровати и заметила их первой.

Дэниэл представил меня своим друзьям. Когда он назвал мою фамилию, наступило неловкое молчание, и я, извинившись, вышла в коридор. Они просидели у него минут пятнадцать. Затем они ушли, стараясь не смотреть на меня, а я вернулась в палату.

Вид Дэниэла поразил меня. Его лицо как будто окаменело, а в глазах пылала ярость. На одеяле лежали какие-то бумаги, и он мертвой хваткой сжимал их. Немного придя в себя, протянул мне одну из них, все еще дрожа от гнева.

Я пробежала глазами текст. Это было постановление Организационного комитета их профсоюза. Принимая во внимание его прошлые заслуги, члены ОК возвращали его заявление об уходе, написанное еще до разгона демонстрации, и назначили ему пенсию в размере двадцати пяти долларов в неделю. Пенсию должны были выплачивать в течение двух лет, кроме того, профсоюз взял на себя оплату больницы и все другие расходы, связанные с его лечением. Постановление заканчивалось пожеланиями всего наилучшего и подписью Мюррея.

Я молча смотрела на Дэниэла, мне нечего было сказать.

— Забастовка проиграна, — произнес он. — Ты знаешь?

Я кивнула.

— В Чикаго убито десять человек, раненных и искалеченных более сотни. Остальные, как побитые собаки, возвращаются на работу, а лидеры профсоюза клянутся отомстить компаниям и под шумок возобновляют свои аппаратные игры. Рабочие для них — только инструмент, который можно использовать и потом выбросить за ненадобностью.

Глаза Дэниэла сверкали, а голос дрожал от негодования.

— Они думают, я больше не встану, но они рано хоронят меня. Это еще одна их ошибка, такая же, как решение начать забастовку, выиграть которую, и они это прекрасно понимали, было невозможно. Но я еще поднимусь на ноги. И ты мне в этом поможешь.

Я кивнула.

— Прежде всего, помоги мне выбраться отсюда. Кроме жалостливых высказываний, здесь ничего не добьешься.

— Куда мы поедем? — спросила я.

— Домой, — шепотом ответил Дэниэл.

16 июля 1937.

Мы приехали в Фитчвилль. Он остался в инвалидной коляске на перроне, я пошла в местный автомагазин и за двести девяносто пять долларов купила «додж». Мы отправились туда, где, как он говорил, был его дом, но не обнаружили даже сарая. На месте прежних строений чернело пепелище.

— Завтра ты вернешься в город, — сказал мне Дэниэл, — и найдешь там четырех самых здоровых негров, согласных работать за доллар в день и стол. Потом зайди в универмаг и купи там доски, ящик гвоздей и молоток для каждого, пилу, топор и запас еды на неделю: бобы, сало, кофе, сахар. Для нас купишь, что сама захочешь.

Я удивленно посмотрела на него.

— Не волнуйся, все будет хорошо.

— Ты хорошо подумал, Дэниэл? Еще не поздно принять предложение дяди.

Несколько дней назад дядя согласился оплатить Дэниэлу полный курс лечения при условии, что тот подпишет бумагу, отказавшись работать в профсоюзах.

— Я не хочу заключать никаких сделок, — заявил Дэниэл. — Ни с профсоюзами, ни против них. Я хочу сам решить свою судьбу. Больше я никому не верю, кроме себя.

Дэниэл не обратил никакого внимания на мой вопрос.

— Сегодня ночью поспим в машине, завтра они все сделают, и мы поселимся в новом доме.

Ночь мы провели в машине. Дэниэл устроился на заднем сиденье, я — на переднем. Я быстро заснула, но среди ночи вдруг открыла глаза. Дэниэл сидел, глядя в сторону дома, и, заметив, что я поднимаюсь, повернулся ко мне.

— С тобой все в порядке? — забеспокоилась я. И когда он кивнул, спросила: — Ты не сделаешь для меня одну вещь?

— Какую?

— Ты можешь излить мне на лицо?

— Только если ты потом возьмешь его в рот.

Впервые за долгое время я услышала его смех и в эту минуту подумала, что он обязательно выкарабкается. Дэниэл протянул ко мне руки.

— Иди сюда, дорогая, — сказал он, улыбаясь. — Мы дома.

28 августа 1937.

Сегодня всю вторую половину дня его вновь смотрел хирург, доктор Пинкус. Дэниэл ходил перед ним сначала на костылях, потом по бревнам, опираясь на них руками и, наконец, снова на костылях, но с привязанными к ногам кирпичами. Когда доктор сказал, что осмотр окончен, Дэниэл буквально упал в кресло. Улла стала массировать ему ноги, хирург подошел ко мне — Удивительно, — сказал он. — Если бы я сам не видел сейчас вашего мужа, то решил бы, что это относится к разряду чудес.

— Вы не знаете Дэниэла, — ответила я.