— Ложись, — сказал Патрис.

— Так поздно? Ты с ума сошел!

— А чем ты намереваешься заняться?

— Пойду поздороваюсь с мамой.

— Да она наверняка еще спит!

— Вот именно. Я смогу пообщаться с ней наедине! Ты же сказал, что хочешь поработать утром. Так и воспользуйся моментом. Потом пойдем прогуляться в деревню.

— Я передумал, у меня сегодня нет желания работать, — сказал Патрис, протянув к Элизабет руки.

Это зовущее движение заставило Элизабет поскорее выйти из комнаты.

— Нет, — твердо сказала она. — Вот тебе бумага, ручка. Действуй!

Он взял все это с кислой миной.

— Ты не очень-то меня балуешь.

— Будь серьезным, — ответила она, взъерошив ему волосы надо лбом.

Он схватил ее за запястье и стал целовать ее пальцы, один за другим, приговаривая при этом:

— До, ре, ми, фа, соль…

Это была игра, которая раньше их всегда развлекала, но на этот раз Элизабет пришлось сделать над собой усилие, чтобы рассмеяться:

— Да ну же! Оставь меня, Патрис.

Но он потребовал свое.

— А теперь здесь.

Она дала ему свою ладонь.

— Вот так!

Элизабет склонилась над мужем и поцеловала его в нос.

— Дальше!

Она подставила ему губы.

— Ну вот, теперь ты можешь идти, — сказал он.

Элизабет улыбнулась ему, как ребенку, тщательно застегнула пеньюар, чтобы не было видно прозрачной ночной рубашки, и вышла. Она сама не могла понять, почему ей вдруг захотелось увидеть мать. Все, что напоминало ей девичьи привычки, как-то успокаивало ее. Постучав в дверь, она пропела:

— Мама, это я! Можно войти?

Амелия сидела, прислонившись к подушкам с накинутой на плечи розовой кофточкой. На коленях у нее стоял поднос с завтраком.

— Подумать только! — воскликнула она. — Ты одна?

— Да… Мне захотелось немного побыть с тобой.

— А Патрис?

— Он работает.

Женщины поцеловались, и Элизабет присела на край кровати.

— Вы бы лучше погуляли утром, — сказала Амелия. — Смотри, какая сегодня отличная погода.

— Мы пойдем попозже, мама, — сказала Элизабет.

— Мне кажется, Патрис доволен тем, что написал вчера.

— Да, мама.

— Он сыграл тебе?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю… Это всего лишь набросок.

Элизабет отвечала сквозь зубы, нехотя. Почему мать все время говорила о Патрисе?

— А где папа? — спросила Элизабет, чтобы хоть как-то сменить тему разговора.

— Наверное, в котельной. Тебе не кажется, что в номерах очень холодно?

— Да, немного, — ответила Элизабет, передернув плечами. — Подвинься, пожалуйста, я хочу полежать с тобой.

Амелия отодвинулась вместе с подносом, и Элизабет забралась к ней в постель.

— Вернулась моя маленькая доченька! — нежно сказала мать, прижав ее к своей груди.

Прильнув к матери и ощущая запах знакомых ей духов, Элизабет таяла от блаженства. Увидев на тарелке два кусочка хлеба, она взяла один и стала его есть.

— Ты разве не завтракала? — спросила Амелия.

— Завтракала, но глядя на тебя, у меня снова проснулся аппетит.

Они обе рассмеялись. Взгляд Элизабет вдруг упал на деревянную скульптурку, стоящую на комоде: крестьянин, опирающийся на косу; у него был усталый вид, согнутые плечи, грубоватое лицо, взгляд, устремленный на горизонт.

— Что это? — спросила Элизабет.

— Работа дедушки, — ответила Амелия с гордостью. — Он прислал ее нам из Шапель-о-Буа в подарок.

— Но это же великолепная вещь! — воскликнула Элизабет. Вскочив с постели, она бросилась к статуэтке.

— У него получается все лучше и лучше, — продолжала Амелия. — Это его развлекает! Я бы сказала, что это стало его страстью. Когда у него появляется свободное время в кузнице, он начинает заниматься резьбой по дереву. Как это у него выходит? Ведь он никогда не учился ни рисовать, ни работать по дереву. Я ничего не понимаю.

Элизабет погладила деревянную скульптурку, отполированную и темную. На подставке было выгравировано: «Жером Оберна».

— Он поставил свою подпись! — воскликнула она.

— Да, — подхватила Амелия. — Он гордится своим творчеством. И это естественно. В его-то возрасте!

Элизабет взяла статуэтку и снова легла к матери в постель.

— Я напишу ему и попрошу прислать мне тоже одну, — сказала она.

— Обязательно напиши! — сказала Амелия. — Ему это доставит такое удовольствие. Эта вещичка украсит интерьер вашего домика в Сен-Жермене.

Элизабет нахмурилась. Она прижалась к матери, словно та была для нее единственной опорой в этом безумном мире. Мудрость, честность, спокойствие и любовь — все это было в Амелии, лежавшей рядом с ней в этой знакомой розовой кофточке, накинутой на плечи, и с подносом на коленях.

— О, мамочка, мамочка! — сказала Элизабет со вздохом.

Она ощутила во рту какую-то горечь.

— Что с тобой? — спросила мать.

— Ничего.

Открылась дверь. В комнату вошел Пьер и, увидев обеих женщин в кровати, рассмеялся.

— Что вы здесь делаете?

— Тебя это удивляет? — спросила Амелия кокетливо. — Мы просто болтаем.

— Минуту! Может, это я выпил? — спросил себя Пьер. — Но у меня в глазах двоится.

Он склонился над женой, потом над дочерью, и чуть было не упав, поцеловав их обеих.

— Ты колючий, папа, — сказала Элизабет.

— А я как раз пришел побриться, — ответил Пьер.

Он всегда вставал в семь утра, но ждал, когда Амелия проснется, чтобы умыться, не побеспокоив ее. Он снял пиджак, отстегнул воротничок, повязал салфетку вокруг шеи, встал перед зеркалом и, погладив рукой подбородок, задумался.

— Ты знаешь, шеф-повар решил увеличить на завтрак порцию шпината.

— Почему? — с беспокойством спросила Амелия.

— Потому что у нас в подвале его полно и он начинает портиться, — ответил Пьер.

— Я же говорила тебе, что в прошлый раз ты купил его слишком много. Поты, как всегда, настоял на своем.

— Это неважно! — сказал Пьер, намыливая щеки.

Он прервался и подставил руку под воду. Брови его нахмурились. Взгляд стал подозрительным.

— Да уж! — сказал он.

— Что? — спросила Амелия.

— Вода не очень теплая.

— Котельная включена?

— На полную мощность.

Он подошел к батарее, дотронулся до нее и сказал:

— Греет, но очень слабо.

— А пока клиенты дрожат от холода, — сказала Амелия.

— Ну, не преувеличивай!

— Нет, Пьер! Надо признаться, что с тех пор как ты поменял уголь, в гостинице стало холоднее. А все ради экономии. Что же это даст в конце сезона?

— Пока еще никто не жаловался.

— Ты ошибаешься. Вчера мадам Костаре сделала мне по этому поводу замечание. А позавчера мадам Пикар жаловалась мне, что ее дети схватили насморк. Если ты и дальше будешь упорствовать, мы растеряем наших лучших клиентов!

Элизабет втайне позавидовала заботам своих родителей. Только счастливые люди могли ссориться из-за таких пустяков. Огорченный упреками жены, Пьер брился очень медленно, с трагическим видом, как приговоренный к смертной казни.

Когда одна щека стала розовой и гладкой, а вторая оставалась еще намыленной, он спросил:

— Что же мне делать? Хочешь-не хочешь, а этот уголь надо сжечь. А на следующий год я возьму уголь лучшего качества.

— Ну конечно, мамочка! — вставила Элизабет. Стоит ли так расстраиваться? Люди понимают, что зимой трудно сделать так, чтобы все было хорошо.

— Вот! Она уже стала теплее, — сказал Пьер, сполоснув руки под краном.

В коридоре послышался голос Антуана:

— Почта, мадам!

Пьер приоткрыл дверь, взял из рук Антуана толстый пакет писем, почтовых открыток, газет и передал их Амелии. Она принялась рассортировывать их, помечая номера над адресами красным карандашом. «Для мсье и мадам Монастье», — сказала она, протянув конверт Элизабет.

Элизабет узнала почерк свекрови и вскрыла конверт. Она сразу же представила себе большой дом в Сен-Жермене. Там, вдали от снежных гор и от мелких гостиничных проблем, жизнь шла своим чередом, спокойная и серая. Обе женщины обедали вдвоем. В саду шел дождь. Они скучали о детях, с нетерпением ждали их возвращения, надеясь, что те проведут в Межеве хороший отпуск и поправят свое здоровье. Научился ли наконец Патрис кататься на лыжах? Не слишком ли он много работает? Дышит ли он чистым горным воздухом?