И он воспрянул, к нему вернулись здоровье, энтузиазм, оптимизм. За месяц с лишним, что они с Лин Сюэ готовились к свадьбе, у них накопилось немало фотографий. На собрания его больше не вызывали, в «ожидании решения» у него появилось время для любви, и свидания больше не срывались. В назначенный час они встречались — фотографии сохранили немало мгновений счастья. Вот он стоит на вершине, вспотевший, куртка сброшена с плеч, он придерживает ее рукой, подбоченясь, кудри растрепаны ветром, на лице блики заходящего солнца, за спиной изломы гор. Фотография удивила, даже, можно сказать, ошеломила его: сколько в нем, вопреки обстоятельствам, энергии, свободы, горделивости, устремленности, счастья!

Таким и надо быть. Да он и был таким всегда. Буревестник, не устрашенный ураганом. Орел, раскинувший крылья в небесных высях. Весенний цветок, купающийся в лучах солнца. Не появится на его лице гримаса страха и фальши, лести и пошлости, которая свойственна «помещикам, кулакам, реакционерам, негодяям, правым элементам». Никогда не будет он походить на настоящего правого.

Но показывать фотографии кому-нибудь он не решался, как вообще не смел рассказывать, что они с Лин Сюэ каждое воскресенье фотографируются. Свой свет и свою чистоту приходилось скрывать.

…В тот вечер они отмечали женитьбу. Никого не позвали, кроме нескольких родственников. Да и из тех кое-кто, подыскав предлог, не явился. А с утра на фабрике (Лин Сюэ после школы поступила в техникум, а закончив, пошла на фабрику) начальник провел последнюю «душеспасительную беседу» с Лин Сюэ. Во время кампании она не участвовала в обличениях, поскольку категорически отказалась отмежеваться от Чжун Ичэна, так что сейчас, когда его прочно окрестили правым — и об этом знали все, — ей пришлось пять раз в течение месяца обращаться к руководству за разрешением на брак. Но и последним «спасением души» Лин Сюэ пренебрегла, так что руководству пришлось пойти на дисциплинарные меры: после обеда созвали партсобрание и Лин Сюэ исключили из партии.

Не согласившись с таким решением, Лин Сюэ при голосовании руки не подняла. Когда записывали мнения, твердо поставила «против». За что получила еще и выговор: «упорствует», «наказание надо усилить».

Через два часа после этого она облачилась в бордовую кофточку с зелеными пятнышками, желтый свитер, серые шевиотовые брючки, черные туфли на невысоком каблучке, вскочила в автобус и отправилась «замуж».

Свадебная церемония была малолюдной, пугающе, надо сказать, малолюдной. Никаких гостей, лишь обе матери (отцы давно умерли), малолетки братья да сестры и двое соседей, подсобные рабочие с улицы. Тыквенные семечки, леденцы, вяленые фрукты да чай — вот и все угощенье. Плюс события, утренние и послеобеденные, о чем она сразу же рассказала Чжун Ичэну. Ей вовсе не казалось это препятствием к их браку, напротив, придавало ему особое значение. Чжун Ичэн побледнел, нахмурился. К своим-то бедам он притерпелся, но удары по Лин Сюэ выносить было трудней. А в уголках стиснутых губ Лин Сюэ таилась не скорбь — улыбка, глаза излучали не гнев — нежность, в каждом движении сквозили не тоска и печаль, а радость и счастье, переполнявшие ее. И Чжун Ичэн улыбнулся в в ответ. Семь лет они рядом, но не вместе — как это было трудно! А теперь соединились навеки, и он благодарил судьбу за искреннее чувство Лин Сюэ, благодарил солнце, луну, землю, каждую звездочку.

К девяти вечера комната опустела. Из приемника звучали бодрые песни. Лин Сюэ выключила его и предложила:

— Давай споем наши любимые, начиная с детских. Знаешь, я никогда не вела дневник, а события запоминала по песням, каждая у меня связана с каким-то временем, стоит запеть ее, как тут же вспоминается все, что тогда было.

— И у меня так, — воскликнул Чжун Ичэн, — точно так же.

— С какого года начнем?

— С сорок шестого.

— Что мы пели тогда?

— «Катюшу», в сорок шестом я как раз и выучил ее.

— Давай, а после — «К солнцу, к свободе, братья».

— А в сорок седьмом что?

— В сорок седьмом я любила вот эту, пела ее, вступая в партию:

— А я тогда напевал ее, бегая по переулкам, и весь мир, казалось мне, был где-то там, внизу, у моих ног…

— А в сорок восьмом пели «Светает, но небо мрачно, трудно идти по дороге, много камней под ногами…».

— А в сорок девятом?

— О, куча песен: «Нет без партии Китая», «Взметнулся флаг, и небо заалело…».

— В пятидесятом — «Колышет ветер пятизвездный флаг», «Со временем наперегонки».

— В пятьдесят первом — «Мужественно, бодро», «Гряда за грядой поднялся Чанбайшань…», помнишь, как все мы тогда рвались в Корею…

Они запели чистыми, звонкими голосами, возмещая все, что было отнято у них, и зазвенели в песнях свет и счастье волнующей весны. Так прошлись они по прошлому, вспоминая его, исполненного чистоты и пафоса, подбадривая друг друга, заглушая боль своих сердец, израненных, но все так же полыхающих жаром и светом.

Увлеченные пением, они не услыхали ни стука, ни скрипа отворяющейся двери. Хватились, когда уже раздались шаги и восклицания «Чжун», «Лин», — словно спустившись с небес, перед ними стояли гости. Трое: секретарь райкома Вэй со своей болезненной женой и его шофер Гао.

Политическая кампания иссушила старину Вэя, под глазами набрякло, резко обозначились морщины у рта. Его жена была из крестьян, потом работала в женских организациях, исхудала, почернела, но ни разу не вышла на трибуну, когда «боролись» с Чжун Ичэном, и память его сохранила ее взгляд, полный сочувствия, утешения, сомнения, недоумения. Всякий глоток воды, поданный ему в те дни, когда подвергали его «критике и борьбе», каждый кивок головы при встрече, чуть заметная улыбка, более мягкое, чем у других, слово, произнесенное с трибуны, — все с бесконечной признательностью запечатлело сердце. Супруги Вэй принесли с собой дружеские чувства и теплые улыбки, лишь шофер, молодой парень, всем видом выказывал нетерпение, переминаясь с ноги на ногу.

— Хорош, малыш, скрыл-таки от меня новость, — зычно начал Вэй, ну совсем как на том партсобрании в сорок девятом, когда с таким вниманием и заботой подарил Чжун Ичэну армейский тулуп. Старина Вэй махнул рукой жене, и та достала подарки — пару вышитых наволочек, альбом для фотографий и два блокнота в твердых обложках, с картинками. — Ставь вино, — закричал Вэй, — выпьем за ваше счастье…

— Но у нас нет вина, — смешавшись, шепнул Чжун Ичэн, и голос его дрогнул.

— Что-что? — Вэй сделал вид, будто не расслышал. — Как это нет? Вина счастья? Мы ж за тем и пришли — отведать вина счастья!

— Нет, ну и ладно, — попыталась урезонить его жена, — да и поздно уже.

— Я не пью, — рубанул шофер.

— А я хочу выпить, я непременно должен выпить за ваше счастье, — чуть не рассердился старина Вэй. — Как это — нет вина? Ну как это — нет вина?! — уже с надрывом выкрикивал он, глаза увлажнились, и волнение передалось не только Чжун Ичэну, Лин Сюэ, его жене, но даже и шоферу. — Слушай, Гао, смотайся-ка за вином! — Вэй взглянул на часы и безапелляционным, как на фронте, тоном распорядился: — Полчаса на исполнение. Нас не пригласили, но мы их все равно уважим, шах «генералу» сделаем! — засмеялся он.

Гао понял, что с секретарем лучше не пререкаться, и поспешил уйти. Через двадцать минут вернулся, запыхавшийся.

— Лавки, черт возьми, заперты, в ночном буфете у вокзала месячный баланс подводят, целый день закрыто.

— Неужели дома у нас ничего нет? — то ли с вопросом, то ли с упреком обратился Вэй к жене.

Она смутилась, будто в том, что не получается у них поднять тост за счастье, была доля ее вины.

— Нет. Ведь тебе же нельзя, врач запретил… Ах да, есть бутылочка рисовой, в рыбу добавляю при тушении.

— Рисовую, значит, можно? Ну конечно, когда хочется, не запретишь, — сам себе ответил Вэй и приказал: — Отдай Гао ключ от дома, и чтоб бутылка немедленно была здесь!