Нас переполняла любовь — к партии, красному знамени, «Интернационалу», Председателю Мао, Сталину, Ким Ир Сену, Хо Ши Мину, Георгиу-Дежу, Пику, ко всем вождям коммунистических и рабочих партий мира, к каждому коммунисту, каждому руководителю, парторгу, секретарю. Мы любили каждого труженика и все, что создано его руками: магазины и кинотеатры, тракторы и комбайны, линии электропередачи, улицы, здания, любили красные галстуки на ребячьей груди, молодежь, плечом к плечу шагающую с песнями и улыбками, нежную поросль весенних ив, поскрипывание зимнего снежка, воду и ветер, колосья пшеницы и лепестки хризантем, урожайные поля; все это было достоянием партии, народного правительства, новой жизни, все это принадлежало нам. От любви становилось еще светлее, а любовь на свету росла и крепла.

И друг друга мы любили — еще с той вечерней лекции старины Вэя о самовоспитании коммуниста. Выйдя из зала, решили одну остановку пройти пешком, а прошли полгорода. Наши тени, освещаемые фонарями, то укорачивались, то удлинялись, то отставали от нас, то убегали вперед. И в таком же непрестанном движении находились наши чувства. Мы шли долго, поеживаясь в порывах ночного ветра, но сердца наши пылали.

— А за десять лет большевизируемся?

— Ну, не за десять, так за пятнадцать.

— А как бы нам побыстрее разделаться с индивидуализмом?

— Слушай слово партии — станешь хорошим коммунистом.

— И чего это я тогда повздорила с тем человеком? «Товарищ» — какое замечательное слово… А я…

— Буду держать ориентир на старину Вэя, чтобы стать таким же зрелым, скромным, выдержанным… Когда только получится?

— У тебя получится, получится, непременно получится!

— Неужели можно помышлять о чем-то еще, кроме того, как стать настоящим, полноценным коммунистом, выполнить все задачи, что поставит перед нами партия? Мы же готовы сложить голову, пролить кровь за партию, так неужто не найдем сил покончить с собственными недостатками?

— Ну разумеется. Вот только, боюсь, можем не понять, не осознать, что это недостатки, а уж если поймем, то, конечно, выправим, не щадя себя. Какой же ты коммунист, если видишь, а исправить не хочешь?

— Да только нелегкое это дело — себя перестроить, тут уж сам должен силы приложить, а товарищи помогут.

— Вот ты и помоги, мне нужны твои советы…

— Советы?..

— Ну ты же у нас молодчина и плохое не предложишь, все твои советы приму. Но и ты уж меня слушай…

Если я не прав, посоветуй, излечи меня своей любовью. Смешно? Догматично? А не потому ли дорожим мы любовью, что таятся в ней могучие силы, от которых и люди, и сама жизнь становятся полней и прекрасней? В душевных глубинах зарождается жажда света, и человек отправляется на поиски этого света. Отчего такие густые и нежные ветви у ивы? Так величава, умиротворенно раскидиста софора? Изысканно приветлив платан? Отчего голубеет небо, алеют знамена, загораются фонари? Отчего на всех наших лицах — твоем, моем, его — улыбка неземного счастья? Каждый человек должен стать прекрасней, и тогда прекрасным станет весь мир. Сначала стань достойным любви, а тогда и сам полюбишь, и тебя полюбят. Распахни навстречу свету душу — и поймешь, в чем смысл нашей жизни, за что мы боремся, что вершим. Потому-то и нужны советы друга, помощь в преодолении недостатков. Это необходимо как воздух. И когда мы писали друг другу письма, вместо «целую» ставили «компривет!». Ребячество? Детская болезнь «левизны»? Потомки не поймут? Да ведь мы вскормлены молоком партии, и в головы наши крепко засела вера в партию, и горячая кровь, что течет в наших жилах, готова пролиться по первому зову партии, и взоры наши устремлены на партию, и слух наш настроен только на слово партии, и сердца наши пульсируют вместе с партией; коммунисты, как сказал Сталин, сделаны из особого материала, и нам надлежит стать такими коммунистами, взаправду сделанными из особого материала, ведь, не будь партии, не было бы ни тебя, ни меня, ни нашей жизни, ни нашей встречи и безусловного доверия друг к другу (и пусть завидуют нам, встретившим друг друга и верящим друг другу, и предки, и потомки!); так как же можем мы отказаться от партийного приветствия, не радоваться этим особенным словам, не гордиться ими, не любить их всей душой?

Работа, партийные задания… Мы не могли часто встречаться, бывало, договоримся, а кто-нибудь прийти не может. Как-то один ждал другого у дверей кинотеатра. Не важно — кто: Чжун Ичэн или Лин Сюэ, поскольку в подобных ситуациях оказывались оба. Друг опаздывал, занятый операцией по разоблачению реакционной группы Игуаньдао[184], даже позвонить не сумел. Примчался лишь через полтора часа. А тот, первый, ждал, не волнуясь, ни в чем не усомнившись.

— Извини, извини, — суетливо бубнил опоздавший.

— Что ж тут извиняться? Я ведь понимаю, нет — значит, занят, работаешь, значит, надо стоять, ждать, ты ведь не станешь халтурить, чтобы прийти поскорей!

Как раз кончился сеанс, они шагали рядом с теми, кто вышел из кинотеатра, фильм смотрели другие, и все равно они были довольны жизнью и радовались даже больше, чем зрители, которые обсуждали понравившийся фильм.

А как-то один прождал другого семь часов. Читал все это время Председателя Мао. Семь часов, целый день. Смеркалось, потом и вовсе стемнело, наступил вечер, на смену солнцу высыпали звезды. Скрип каждой двери заставлял встрепенуться — не идет ли, всякий шорох казался приближающимися шагами любимого. Он уж и не знал, что подумать. Взялся за устав партии: «КПК — авангард рабочего класса Китая… организованный отряд… высшая форма классовой организации…» Лишь на следующий день узнал, что другого перед самым свиданием отправили в горком на собрание: к ним в город с инспекционной поездкой собирался прибыть Председатель Мао. Когда назавтра, уже после всех треволнений, ему стало известно об этом, он возликовал и запрыгал от восторга…

Все годы после Освобождения мы были вместе, вдвоем обошли каждую улочку города, не раз с волнением обсуждая свою счастливую судьбу в рядах великой партии, благодаря которой мы так быстро нашли друг друга и не колебались, не сомневались друг в друге, не выдвигали никаких условий, не требовали никаких гарантий друг от друга. Словно так нам было суждено с рождения. Никогда ни одному из нас не приходила мысль, что жизнь могла быть иной.

Люди научились говорить, чтобы передать словами, описать, запечатлеть прекрасное и тем самым сделать его еще прекрасней. И люди словами же, грубыми, жестокими, обидными, пытаются разрушить прекрасное, убить сердца, обращенные к прекрасному. И значительно преуспели в этом. Но свет и любовь, схороненные в тайных глубинах души, пульсирующие в крови, уничтожить совсем не удастся никогда. Мы — дети света, и любовь у нас светлая. И никому не дано погасить свет, убить любовь в наших сердцах.

Канун Первомая. Прекрасная, пьянящая пора. Истомленные долгой зимой, вновь засияли солнечные лучи. Зеленеющие на ветвях нежные листочки спешили расти, чтобы сокрыть небо над улицами города, и все было такое свежее, такое чистое, будто вчера только на свет появилось. Девочки под деревьями торговали земляникой, алой, сочной, кисловато-сладкой земляникой, отдающей запахом травы, яркой и соблазнительной, как и этот праздник, и этот город. Люди меняли одежды, хотя упрямые старики еще не расстались с тупоносой войлочной обувью, а те, кого ослабили болезни, кутались в толстые шерстяные шарфы, зато молодежь, откликаясь на зов жизни, приближающегося лета, уже облачилась в яркие свитера и светлые мягкие курточки. В эти-то ясные весенние дни и поженились Чжун Ичэн с Лин Сюэ.

Светел мир, грандиозна борьба, жизнь прекрасна. Все тверже, все крепче верил в это Чжун Ичэн. Что сотворено человеком, человек вынесет. Трудно вынести счастье, но не зло. Не раз слыхивал он в детстве, что так утешали себя, подбадривали товарищи отца, бедняки. Не будь так, смог бы он пройти сквозь критику, разносы, ярлыки «элемент», «смертный враг», сквозь разоблачение его «злобной физиономии», исключение из партии и тому подобное, и все это одно за другим? Боль трудно терпеть, пока она не смертельна. Главное тут, как правильно сказала Лин Сюэ, верить. Не рухнешь сам, и ничто, даже смерть, тебя не уничтожит. Может, и совершил он серьезные ошибки — «преступные действия», как их назвали, — а может, ошибки его не столь уж серьезны и не так уж он «зловонен», как пытались представить те, кто с этим «зловонием» боролся. Что-то во всей этой ситуации все же оставалось непонятным для него. Одно не подлежит сомнению: надо жить дальше, участвовать в революции, перестраивать сознание, чтобы стать настоящим солдатом коммунизма. И он сделает это, ибо ощущает в себе жгучую потребность именно в этом, и ни в чем ином.