Скривившись, тень цокает язычком:

— Все, мать твоя, шелуха; что воспитание коммуниста, что дух революционного бунтаря, то ли перегоним Англию за три, Америку за десять лет, то ли и за пятьдесят никого не догоним, что этот ваш компривет, что хунвэйбиновские здравицы, что горячая любовь, что «ура» на десять, сто тысяч лет, то ли настоящие коммунисты, то ли пробравшиеся в партию буржуа, что других «чистят», что тебя «почистят», все эти ваши «18 августа», «5 апреля» — все шелуха, блеф, пустота…

— Что же тогда настоящее? — возражает Чжун Ичэн. — Что-то ведь и тебя волнует, заставляет жить — не умирать?

— Любовь, юность, свобода — пустое. Ни во что, что не могу потрогать руками, взять в личное пользование, не верю.

— Ну что ж, выпьем за дружбу! Я давно прозрел и обрел свободу. В пятьдесят седьмом выставили меня на открытое судилище, да ни слова не вытянули. Двадцать с хвостиком проваландался, ни книг не читаю, ни газет, а зарплата идет… Кто рожден китайцем, отравлен с рожденья. Всем миром не разгребешь всего, что тут у нас навалили.

— Моя дочь, — продолжает тень, — подыскала себе тридцать четвертого жениха, и опять не то, мне он не по душе, не позволю…

— Ладно, — прерывает Чжун Ичэн, — не станем пока обсуждать, справедливы ли все эти ваши претензии. Но только скажи мне, вот такие, как ты, — вы хоть палец о палец ударите для родины, народа, ну, хоть для самих себя, своей любви, свободы, друзей, ради рюмки вина хотя бы, ради того, чтобы жизнь твоя не прервалась и у тебя появилась бы возможность разглагольствовать о свободе, ради дочери твоей… да-да, вот хотя бы для того, чтобы нашелся для тебя идеальный зять. Готовы ли вы что-нибудь совершить? Есть ли у вас силы хоть что-то сделать?

— Жалкий глупец! Никак путы разорвать не решаешься, неужели даже страдания не помогли тебе прозреть? — взрывается серая тень, переходя в наступление.

— Да, мы были глупцами. Очень возможно, что и любовь наша была не совсем разумна, и преданность слепа, и вера наивна, и устремления нереальны, и энтузиазм нелеп. А выросла наша глупость на избыточном преклонении, мы и предполагать не могли, что жизнь окажется столь хлопотной, тяжкой. И все же этого у нас не отнимешь; любовь, преданность, вера, устремления, энтузиазм, преклонение, свершения — все это было, зато теперь, расставшись с наивностью, мы внутренне окрепли, возмужали. Пусть растоптали нашу любовь, веру, преданность, у нас остались гнев, боль и надежды, которым не дано умереть. Наша жизнь, наши души были светлыми и станут еще светлее. А у тебя что? Что имеешь ты, мой серый друг? Что совершил? На что способен? Кто ты такой? Нуль.

«И все-таки я верю в партию! Нашу великую, славную, правильную партию! Стольким она осушила слезы, какие горизонты открыла! Без партии я был бы жалким червем, судорожно барахтающимся на краю гибели. Это партия превратила меня в исполина, коммуниста, революционера, поставила на ответственный пост. И я хорошо знаю, что такое наша партия, потому что не втерся в нее, как утверждают, а десять с лишним лет жил жизнью партии, смотрел на все трезво и непредвзято. Читал партийные издания, работал в партийных учреждениях, участвовал в партийных собраниях, сталкивался с массой партийных работников, в том числе и руководящих, и любил их, а они все приветствовали меня. Лучшие из лучших в нации и классе — вот что такое Коммунистическая партия Китая, люди горячие, бескорыстные, переживающие за судьбы страны и народа, взвалившие на себя тяжкое бремя освобождения нации и класса. Читал ли ты „Любимый Китай“ Фан Чжиминя? Стихи Ся Минханя о гибели за правое дело? Мы-то читали, мы-то знали, что это — настоящее, в это можно верить, ибо каждый из нас на месте этих замечательных людей поступил бы так же. Нет у партии иных интересов, кроме интересов класса, нации, народа. Именно это давало ей право, даже обязывало строго спрашивать с каждого из своих членов, а коммунисты должны были самым суровым образом, беспощадно, без утайки спрашивать друг с друга. Я в партии с детства, поэтому-то требовать от меня следовало многого, и я не ждал ни сочувствия, ни снисхождения, ни чьего-то покровительства. Не по чьей-то злой воле, не из чьих-то личных побуждений партия подвергла меня проработке. В смертельной борьбе за дело коммунизма и интернационализма, с мировой и внутренней буржуазией, зарубежным и отечественным ревизионизмом партия не знает жалости! Она велика и могуча! И обязана была принять меры пресечения, даже если что-то, способное принести вред партии, только промелькнуло у меня во сне или возникло в подсознании, а уж тем более если я это написал. Не жалея — исключить из партии! Зачислить в правые! Взять в тиски диктатуры пролетариата! Расстрелять! Как Имре Надя в Венгрии. Если Китаю необходимо расстреливать правых, в том числе и меня, я приму казнь безропотно! Да, меня зачислили в правые, но я еще жив, я еще способен жить, ибо вера во мне крепка, неколебима, как скала, как гора Тайшань!»

Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год, восьмое марта, пять часов пополудни. Под каменный мост через Цзиньбохэ заносимый ветром, залетает дождь, обдавая лица, ноги, одежду Чжун Ичэна и Лин Сюэ, орошая сухое русло реки. Зябко, пустынно. С тех пор как Чжун Ичэна принялись прорабатывать, он стал избегать Лин Сюэ, к тому же несколько месяцев она была в командировке, так что не виделись они долго. А теперь он специально вызвал ее для последнего разговора. Самый тяжкий миг самоотрицания и самоуничтожения уже позади, но оставались еще силы нести эту непостижимую боль и тяжесть, ибо ни на йоту не ослабла, не пошатнулась вера в партию, составляющая корень его жизни, напротив, очищаясь, проникался он еще большей преданностью и любовью, их и словами не выразить. Вот так: дождливые, ветреные весенние сумерки, каменный мост через Цзиньбохэ, патриархальный пейзаж, казалось не тронутый рукой человека (на самом-то деле только мост и не тронут, а вокруг все преобразилось, домов понастроили)… И хотя юных коммунистов, некогда отважно защищавших этот мост, один за другим превратили в «элементов» и душа его кровоточит, а по сердцу как ножом полоснули, но партия, освободившая и этот город, и этот мост, все еще существует — не только в горкомах и райкомах, в деревнях и на заводах, но и в сердце Чжун Ичэна, существует во всей своей благородной высоте, величии, блеске; скальпелем можно иссечь его сердце, но никому не дано исторгнуть из него образ партии, затуманить ее облик. Вот почему говорит он с Лин Сюэ, как и прежде, громко и внушительно. А говорит он вот что:

— До чего я, оказывается, отвратителен — и вообразить невозможно! Душа с детства заражена микробами индивидуализма, личного геройства. В школе выпендривался, все экзамены хотелось получше сдать. Не от чистого сердца в партию вступил — прогреметь жаждал, имя, видите ли, в истории оставить! Да еще эгалитаризм, либерализм, прекраснодушие… В ответственные моменты социалистической революции все эти «измы» отталкивают от партии и социализма, что и превратило меня во врага партии внутри самой партии! Подожди, Лин Сюэ, сначала выслушай! Вот, скажем, товарищи утверждали, что я до мозга костей полон ненависти к социалистическому строю, а до меня не доходило, но ведь чего проще: коли не понимаешь — помозгуй, потрудись, когда-нибудь дойдет. Потом мне вспомнилось, как в позапрошлом феврале мы с тобой забежали в гуандунский ресторанчик около книжного магазина «Новый Китай», битый час просидели, пока нас обслужили… И что же я, помнишь? Вскипел! Ты меня еще успокаивала, а я разошелся: «Ну что за безобразная работа, совсем не то, что было у частников!» Ведь это же типичное недовольство социалистическим строем, да? Я сам рассказал об этом случае, и правильно меня раскритиковали… Да не качай ты головой, Лин Сюэ, не сомневайся, пойми, как можно быть недовольным партией! Крохотная крупица недовольства, как семя, прорастет в твоем сердце, пустит корни — и вот уже ты готов вступить на путь преступлений против партии. Я отвратителен, я враг, я с самого начала был нечист, а потом и вовсе пал. Откажись от меня без тени колебаний, отмежуйся, возненавидь! Я же предал твою любовь, осквернил наш компривет! Как партия вычеркнула меня из своих рядов, так и ты навеки вычеркни меня из сердца!