А вот и те камни, которые притащил сюда бог Эрлан[95]. Оказывается, вот где вы лежите, всеми забытые. После того как машины изменили свой маршрут, огромные камни уже не привлекают внимание проезжающих, потому что они оказались где-то в стороне и внизу. В свое время дорога проходила вдоль горного ручья, высохшее русло которого служило тропой. Однако во время сильных дождей здесь бежал горный ручей, идти становилось опасно, по ущелью стремительно мчался мутный клокочущий поток, смывая все на своем пути. Вокруг стоял страшный грохот, напоминавший непрерывные раскаты грома. По словам тех, кому доводилось оказаться на краю бурной стремнины, услышавший шум надвигавшейся волны уже не успевал от нее увернуться.

Нынешняя дорога, покрытая рытвинами и колдобинами, вьется по склону, поэтому два огромных камня оказались где-то внизу, словно повисшие в бездне. Глыба, что находится справа, имеет причудливую форму, поэтому рабочие дали ей грубоватое прозвище «образина». Бедолаги, проходившие здесь трудовое перевоспитание, часто употребляли это словцо в своей речи, особенно когда нужно было съязвить в чей-то адрес или над кем-то посмеяться. И хоть этим доставляли себе радость и даже удовольствие, которое обычно по вкусу лишь тем, кто и себя самого ценит весьма низко. В этом слове искали и обретали свое собственное освобождение, раскрепощаясь, унижая себя и других. Не это ли философия Чжуанцзы[96], разбавленная солидной порцией акьюизма[97].

Громадный камень справа, прозванный «образиной», на самом деле напоминал мельничный жернов. В самом центре его виднелась квадратная вмятина, куда, по слухам, бог Эрлан всунул свое коромысло. Эрлан тоже был трудягой. Он умудрился притащить сюда два огромных камня и погнался за солнцем. Он здорово поработал! В камне слева, кажется, нет ничего особенного, разве что он имеет треугольную форму, а потому походит на ломтик арбуза или корень батата, который сначала испекли, а потом смяли. Вполне возможно, что камень подвергался и каким-то другим воздействиям в те времена, когда прокладывали новую дорогу. Кто знает? А не те ли это «шрамы», которые теперь так охотно изображает литература[98]? Или это естественный вид камней? Но почему тогда именно они привлекли внимание бога Эрлана?

Нет, наверное, весь смысл в том, как расположены камни относительно друг друга. Так, левый камень лежит не где-нибудь, а рядом с огромным каменным жерновом. Какая для него удача!

Эрлан так и не угнался за солнцем. А Куафу[99], пытавшийся догнать светило, также не добился успеха. Камни оказались брошенными на склоне горы. А куда же делся сам Эрлан? Занемог от трудов и в конце концов умер? Или, может быть, обрив голову, стал монахом? Бог, который так и не смог осуществить своих замыслов: он строил эфемерные планы и боролся за их осуществление, но так и не добился успехов. Портрет «образины», вероятно, передает сущность неудачника. Разве не так?

Боль, горение, бешенство, глупость, соединившиеся вместе, сплав этих чувств и состояний превратился в камни, а камни дали начало окрестным горам. Камни молчат, молчат и горы. Не поэтому ли, что они сторожат вечность? Молчаливо и время…

Я снова с тобой, дорогой мой читатель, здравствуй!

После двух победных баталий, отшумевших в предвечерние часы, Цзинчжэнь, поужинав, почувствовала, что она наконец-то обрела спокойствие и умиротворение, правда с некоторой примесью грусти. Сестра что-то бубнила, но Цзинчжэнь давно привыкла к ее причитаниям, они сейчас не могли нарушить состояние успокоенности, в котором она пребывала. Немного полежав на плетеной кушетке, она поднялась и закурила дешевую сигарету, ядовитый дым которой вызвал резкое недовольство обитателей дома. Курить сигарету до конца она не собиралась — было жаль, поэтому она выкурила ее лишь наполовину и погасила о ножку табурета, на котором любила сидеть. На ножках табурета, часто служивших ей для тушения сигарет, во многих местах виднелись черные подпалины. Из-за этого ей приходилось часто ссориться с матерью и сестрой, впрочем, на их слова она не обращала никакого внимания, очевидно полагая, что такой способ тушения сигареты — это ее незыблемая привычка и даже пристрастие.

Выкурив сигарету, Цзинчжэнь достала небольшую короткую курительную трубку, которую она обычно выколачивала о другую ножку табурета, из-за чего на дереве появилось множество вмятин различной формы. Ей нравилось смотреть на эти таинственные знаки, напоминавшие хорошо свитую цепочку. Когда она держала в руках трубку, ее поза и весь вид вызывали у матери и сестры решительный протест. Женщины считали, что молодая вдова с трубкой в руках здесь, в Пекине, напоминает иноземную красотку. Цзинчжэнь им объясняла кратко: «Зато экономно!» Этот довод, безусловно, обладал неотразимой силой. На самом деле все время сосать сигареты ей просто надоедало. Некоторые полагают, что курить сигарету — большое удовольствие: чиркнул спичкой — и наслаждайся! Вовсе нет! Курить трубку гораздо приятней. Прежде всего появляется необходимость в кисете, чтобы сохранить табак, который предварительно рекомендуется размять, после чего набить трубку и сделать пару затяжек. Если трубка потухла, надо снова чиркнуть спичкой. Разумеется, лишняя спичка ведет к определенным расходам, но зато можно сэкономить на дыме. Потом надо отереть мундштук, почистить головку, предварительно ее вывинтив, затем Цзинчжэнь отрывает подходящий кусок бумаги, свертывает его в длинный жгут и принимается счищать маслянистые остатки никотина. После такой прочистки внутренность мундштука становится блестящей, словно покрытая красновато-черным лаком. Цзинчжэнь поводит носом, ей нравится вдыхать этот запах, хотя некоторые утверждают, что в трубке содержатся ядовитые вещества. Другие, правда, говорят, что щекочущий ноздри запах снижает жар в организме. Во всяком случае, он отлично прочищает мозги.

Спрятав остатки сигареты и достав трубку, Цзинчжэнь обнаружила, что кисет пуст. Не важно! Она находит спичечную коробку, в которую обычно складывает окурки. Сидя в тени лампы, она открывает коробку. Ее радости нет границ! Оказывается, в коробке остались не только окурки, но и настоящий табак от половины сигареты. Сигарета в свое время попала в воду, отчего бумага лопнула и табак вывалился, но теперь он уже сухой. Она положила его в трубку, немного помяла, придавила пальцем, втянула в себя воздух, выдохнула и чиркнула спичкой. Зажигая трубку, она с удовольствием наблюдала за бегающим язычком пламени — этим крохотным и хрупким кусочком света. Пых-пых. Она сделала несколько энергичных затяжек, и струйки дыма медленно поплыли из ноздрей. Она вынула трубку изо рта и вытерла о рукав мундштук, влажный от слюны.

— Мама! — позвала она.

Мать посмотрела в ее сторону и откликнулась, а потом подошла к дочери. О чем бы поговорить с матерью? Цзинчжэнь окликнула мать без особой цели, чтобы просто немного поболтать после ужина. Сестра в это время продолжала учить уму-разуму детей. Цзинчжэнь молчала, продолжая попыхивать трубкой. Она находилась в состоянии умиротворения.

— Из дому… вот уже несколько дней нет писем! — наконец произнесла она.

Под домом она подразумевала деревню, то есть то место, где остались дорогие ее сердцу люди и вещи, — словом, нечто конкретное и осязаемое. Сейчас она находится вне дома. Здесь, в Пекине, все кажется ей чужим и фальшивым.

— И верно! С того письма, что пришло весной, почитай, больше писем и не было! — согласилась мать. Она что-то недовольно бурчит, в сердцах поминая управляющих Чжан Чжиэня и Ли Ляньцзя, которые оказались такими неблагодарными.

— Интересно, жива ли старая монахиня из скита «Луна в воде». Может, уже умерла? — проговорила Цзинчжэнь, будто разговаривая сама с собой.