Была уже глухая ночь, когда Ни Цзао торопливо вошел в комнату тети. Она дышала тяжело, с хрипом, на щеках горел яркий румянец. Ни Цзао вновь окликнул ее и снова не получил ответа. Случилась беда. Но куда бежать, за кем? На дворе ночь. Собравшись с духом, он постучал в дверь соседа — нацмена, работавшего возчиком, наверное давно уже спавшего крепким сном. Разбудив его, он стал просить о помощи. Ребенка он поручил другому соседу, тоже нацмену. А первый повез тетю в больницу. Дежурный врач, протерев заспанные глаза, осмотрел больную и поставил диагноз — кровоизлияние в мозг. Пункция показала, что в спинномозговой жидкости действительно скопилась кровь. Ни Цзао знал, что пункция — вещь очень болезненная. Он видел, как тетя корчилась от боли. Врач был напряжен до предела. Сердце Ни Цзао тревожно колотилось в груди. Борьба за жизнь тети длилась три дня. Врачи использовали все возможные средства: ставили капельницу, давали кислород, делали инъекцию экстракта агримонии, чтобы остановить кровотечение. Давали Цзинчжэнь питательный раствор через нос. Ни Цзао не мог круглые сутки находиться возле больной, поскольку дома никого не было, но он приходил справиться о состоянии тети несколько раз в день. На четвертый день утром кто-то из больных в палате ему сообщил, что Цзинчжэнь долго порывалась что-то сказать, но никто к ней не подошел, а Ни Цзао рядом не оказалось. Ни Цзао несколько раз окликнул ее, надеясь привести ее в чувство, но она молчала. «А о чем, собственно, говорить?» — подумал он. Пусть спокойно отойдет в иной мир. Она может быть уверена, что Ни Цзао выполнит последний долг. Тетя при жизни не раз говорила, что боится кремации. Понятно, она тем самым проявляла отсталость, но Ни Цзао решил исполнить ее волю и похоронить в земле. Когда он вновь пришел к ней после полудня, она вот уже минут сорок пять, как была мертва. И тело Цзинчжэнь (госпожи Чжоу и Цзян или Цзин Цюэчжи) перенесли в морг.

Купить гроб оказалось делом несложным. Однако переодеть покойницу удалось лишь через несколько часов после смерти. Одевал ее сам Ни Цзао вместе с больничным врачом, заведующим терапевтическим отделением. Кто-то из местных старожилов, помогавших Ни Цзао с устройством похорон, посоветовал позвать для переодевания покойницы кого-нибудь из женщин, однако заведующий терапевтическим отделением (в начале «культурной революции» ему крепко досталось во время кампании проработки) с возмущением отверг это предложение: «Этого еще не хватало! Тело может закоченеть. Пока будем искать такую женщину, которая согласилась бы нам помочь, конечностей не согнешь!»

Когда они меняли на Цзинчжэнь платье, Ни Цзао обратил внимание, что тело тети стало удивительно маленьким и щуплым. Но зато какие густые черные волосы были у нее. Он подумал о ее возрасте, долго высчитывал, оказалось, что ей еще не исполнилось пятидесяти девяти. Она лежала с плотно сжатыми зубами, обе щеки ввалились. Ни Цзао задумался: почему человеку бывает суждено прожить такую тяжелую жизнь. Ответа на свой вопрос он так и не нашел. Если есть бог, то он, наверное, самое жестокое и безжалостное существо на свете.

Проститься с покойной пришли несколько крестьян, его хороших знакомых — бородатых, в длинных халатах нацменов. Рассказ Ни Цзао о злосчастной доле, которая досталась его тетке, вызвал у них горестные вздохи. Они теребили бороды, едва сдерживая навернувшиеся на глаза слезы. Узнав, что тетя приехала из Пекина, проделав долгий путь в десять тысяч ли, и через пять дней по приезде умерла, кто-то из них, грустно улыбнувшись, сказал, что, по существующим древним поверьям, она как бы умерла на своей родной земле. Она торопилась попасть сюда, с большими трудностями преодолела долгий путь, но наконец достигла своей последней обители, где и нашла успокоение. Всю жизнь ее носило по чужим краям, словно пыль по ветру, и только после смерти она смогла припасть к земле, уснуть на ней долгим сном. Металась всю жизнь, а ушла в землю здесь, на окраинных просторах Северо-Запада. Здесь она и пустила свои последние корни.

После смерти тети Ни Цзао много раз видел ее во сне. Однажды она вновь явилась ему, и на лице ее, покрытом густым слоем пудры, он заметил следы слез. Он спросил: «Разве ты не умерла?» Тетя, слабо улыбнувшись, тихо промолвила: «Прогоню я желтую иволгу. Пусть на ветке не плачет она. Своим криком тревожит мой сон. Не дойти мне до Ляоси».

«Ляоси» находится на западных окраинных землях. Вот он и приехал сюда — в западные края. «Запад» звучит как заклятье. Это, несомненно, указующий перст судьбы.

Через какое-то время, однако, Ни Цзао вместе с семьей вернулся в Пекин. Вскоре кто-то из его прежних соседей — крестьян прислал ему письмо, в котором сообщал, что на могиле Цзян Цзинчжэнь он сжег ритуальные деньги и помянул усопшую. В свое время этот добрый молодой человек помог Ни Цзао выкопать для умершей могилу. Он же посоветовал поставить на ней какой-нибудь знак, чтобы она не затерялась среди других могил. Но Ни Цзао делать это не стал: пусть могила исчезнет. В конце концов на этом свете исчезает все. Разве не так? Даже арки в честь добродетельных и верных жен оказываются никому не нужными. Прошла революция, родилось новое общество. И все эти арки, воздвигнутые в честь добродетельных женщин, запечатлевшие на себе кровавые слезы и ужас их жизни, теперь вызывают у счастливых потомков лишь горькую усмешку. Вряд ли кого заинтересует история этих монументов. Да и смогут ли потомки понять тех, кто жил до них? Кто осмелится после этого утверждать, что перемены в Китае происходят слишком медленно?

Ни Учэн, узнав о смерти Цзинчжэнь, оценил ее кончину краткой фразой: «Одним сатаной стало меньше на свете!» И добавил пару слов, малоизысканных, лишенных всяческой доброты.

Ненависть, оказывается, гораздо сильнее смерти.

Судьбы других героев этой истории может додумать читатель. Впрочем, заметим, что жизнь Цзинъи сложилась достаточно счастливо. После Освобождения она сама стала зарабатывать на хлеб, и тем самым ей удалось избежать той злой участи, что постигла мать и сестру. Ни Пин в те же годы с головой окунулась в революционный поток, а потом полетели обычные будни, лишенные какой-либо романтики. Чжао Шантун, на которого после Освобождения навесили ярлык «капиталиста», какое-то время подвергался перевоспитанию и в начале пятидесятых годов умер. Господина Ду прорабатывали не переставая полные тридцать лет, и лишь в 1977 году в его жизни наступил некоторый просвет, но вскоре Ду заболел и скончался. За неделю до смерти ему сообщили, что он полностью реабилитирован. В документе, который пришел на его имя, вместе с высокой оценкой деятельности содержалось предложение проявить о нем заботу. Его немедленно поместили в привилегированную больницу, в палату самого высшего класса, где он удостоился «особого» ухода. В условиях «спецобслуживания» он и покинул этот мир. Жаль, конечно, что он не смог прожить хоть немного подольше. Вскоре после его смерти из Японии приехал его друг. Перед портретом умершего он совершил несколько низких поклонов, еле сдерживая слезы. Он рассказал родным, как во время войны, живя в Пекине, он активно помогал японским властям, пытаясь склонить многих китайцев к соглашательской политике. Посулами и угрозами он пытался склонить к предательству и господина Ду, но тот остался непреклонен и решительно отверг все предложения.

Ни Хэ пошла в школу лишь после Освобождения. Поскольку родилась она в Пекине, она разговаривала лишь на пекинском диалекте — язык родных мест предков ей был чужд. Она не успела услышать от тети Цзинчжэнь и детских песенок, которые пелись в их родной деревне. Ни бабушка, ни тетя, ни отец не заняли в ее жизни заметного места. Они остались для нее и далекими, и почти чужими людьми. Чтобы уберечь себя, она сознательно отдалилась от родственников, как говорится, «ушла за тысячу ли».

У нее был хороший голос, производивший на окружающих сильное впечатление с момента ее появления на свет. Ее крик при рождении, совсем не похожий на плач других младенцев, напомнил пронзительно-резкий сигнал трубы. Ни Хэ знала много разных песен, а потому часто принимала участие в самодеятельности. Очень ей нравилось подражать знаменитым певцам. Когда она пела песню «Драгоценность», она имитировала пение Лю Шуфан; исполняя ведущую арию из телепьесы «Подозрение», под названием «Спасибо тебе», она пела как японская кинозвезда Ямагути; в заглавной песне «Все мы такие», в свое время получившей золотой приз, она подражала американской певице Барбаре Стрейзанд… Однако для Ни Цзао незабываемой песней осталась та, которую Ни Пин пела в детстве, удивительно точно подражая манере певицы Го Ланьин, — «Песнь о женской свободе». В 1950 году она исполняла ее при открытии Пекинского Дома пионеров, после чего девочку даже принимал сам мэр Пекина.