— Судя по всему, все это правда! — сказала она ошеломленной сестре. Лицо Цзинъи было пепельно-серым. — Я всегда чуяла, что этот прохвост, «старина Сунь», в любой момент может выкинуть какое-нибудь коленце!

— Ты, ты… — Голос Цзинъи прервался, ее губы дрожали.

— Я сказала, что думаю!.. Ну и хорош гусь, твой муженек! Если было бы все не так, вряд ли соседка стала бы пороть горячку, а коли она пришла, значит, и впрямь хотела поделиться тем, что узнала. Ночная кошка без дела в дом не приходит. Характер Горячки мы с тобой знаем очень даже хорошо: во все свой нос сует — и в радость, и в горе. И если есть у нее какая недобрая весть, она нарочно подсунет тебе ее, чтобы масла в огонь подлить да уксуса в пищу подбавить. Зря она не прибежит, слова без причины не скажет! Но она любит напустить тумана, чтобы выгоду для себя извлечь. Ясно, что хотела она подцепить тебя на крючок, посмотреть, как ты будешь трепыхаться, как боль свою будешь переживать, как по полу станешь кататься. И тогда ей сразу же полегчает. Но вела ты себя правильно — даже звука не издала лишнего… Да, муженек твой и впрямь отличился… иначе вряд ли она стала бы здесь распространяться. Да только ничего у нее с нами не получилось, ни единого слова из нас она не выудила.

Разумные суждения сестры вернули Цзинъи к жизни. Неожиданный поворот событий заставил ее еще больше ощутить близость с сестрой и силу ее поддержки. Какое-то время она находилась в состоянии подавленности, а потом разразилась плачем. Вместе с рыданиями изо рта полетели проклятия: Негодяй! Паскудник! Бесстыжая душа! За доброту злобой платишь! Реку перешел и мост за собой решил сломать! Душегуб! Лицемер! Обманщик!

— Будет реветь! — оборвала ее Цзинчжэнь. Ее голос звучал жестко, неприятно. — Ничего неожиданного не случилось. Мы уже знакомы с его фокусами. Я давно поняла, что он затеял что-то недоброе. Уж больно он порядочным прикидывался. Значит, думаю, дело не к добру идет! От честной пули можно уберечься, от тайной стрелы не скроешься! Не страшен тот хорек, что куру съел, а страшен тот, кто поздравить с Новым годом пришел! Эти несколько месяцев ты твердила мне, что он, мол, исправился. Я ничего тебе не говорила, я молчала и ждала того часа, когда Лао-Сунь проявит себя, ждала спокойно, не показывая своих чувств, непоколебимая, как гора Тайшань. Но я наперед знала, что рано или поздно наступит такой час, когда все выплывет наружу. На конском хвосте бобовая сыворотка не удержится! Сейчас главное — найти Шатуна. Надо непременно отыскать! И еще важно не проговориться, Ни Учэну не проболтаться! За свои пакости «старина Сунь» получит по заслугам и сполна… Благородный муж мелочиться не станет, добрый человек рано или поздно гнев свой покажет!

Мать и обе дочери не слишком усердно поклонялись богам и Будде, однако к духам предков, покоившимся под поминальными таблицами, относились с должным благочестием, так как проявление почтительности к родителям — «Сяо» — позволяло лишний раз просить предков о заступничестве. Поклонение богу богатства — Цайшэню — носило в доме шутливый характер, однако шутливое почитание не делало отношение к богу богатства менее серьезным. Словом, ко всем духам и людям, которые в сравнении с ними были чином повыше, славой погромче, возможностями пошире, в общем, ко всем тем, кто своим авторитетом превосходил простых смертных, нужно, конечно, относиться с должным вниманием. «Верь в бытие духов и не верь в их отсутствие!» Пусть себе другие теряют приличие и нормы почтительности, доходя до поступков кощунственных и еретических, мы себе подобной непочтительности ни за что не позволим! Пусть все беды и несчастья, вызванные этими поступками, падут на голову того, кто их совершил, а не на нас. Мы останемся безгрешными! Что касается бога Цайшэня, то его божественное всесилие довольно туманно, однако «богатство», которое он сулит, — вещь вполне реальная, к нему надо относиться с подобающим уважением, ибо человеку оно очевидно, понятно и очень даже необходимо. Словом, надобно поклоняться не «божественности» бога богатства, а именно «богатству», что касается молений в храме с воскурениями благовоний перед духами, то они совершались домашними от случая к случаю, довольно редко. Как говорится: «Напал недуг — побежал к лекарю!» Или еще: «Коли много церемоний, то не удивишь ими ни людей, ни богов, ни Будду святого!»

У женщин из семьи Цзян был один объект искреннего и неподдельного поклонения — Шатун.

Шатун, как вы сами понимаете, — это прозвище человека, а настоящее его имя было Чжао Шантун. Во время тяжелой болезни мужа и после его выздоровления Цзинъи нередко разговаривала с Ни Учэном об этом человеке и в долгих супружеских беседах «по душам» всегда приводила Чжао Шантуна в пример.

Прозвище Шатун имело свой смысл. Это был большеголовый, худой, почти костлявый, легковозбудимый человек, с крупным носом и глубоко сидящими глазами, что придавало ему сходство с ястребом. Он постоянно носил белоснежный халат без единой пылинки, под которым скрывался европейский костюм. Его лицо имело восковой оттенок, что придавало ему сходство с лабораторным экспонатом, который извлекли на божий свет из колбы после долгого отмачивания в формалине. В момент разговора или каких-то движений его голова непрерывно покачивалась. Она качалась и тогда, когда он осматривал больного или выписывал рецепт, и особенно в те минуты, когда он ел или пил. Интонация его речи также была крайне неровной, голос то поднимался, то опускался, то вдруг прерывался совсем, словом, внутри у него что-то все время раскачивалось и шаталось.

Он четыре года проучился в Японии и получил степень магистра медицинских наук. Его диссертация, касающаяся исследований глазного блефарита, написанная по-японски и даже опубликованная в Осаке, была в 1933 году переведена на английский язык и помещена в «Ежегоднике Всемирного медицинского общества». По-английски он говорил вполне прилично, так как в пору своей учебы в одной из бэйпинских средних школ он во внеурочное время занимался в английском драмкружке, где разыгрывали пьесу Голсуорси. Его вытянутое лицо и странная манера поведения вместе с его знаниями английского языка привлекли внимание одного шанхайского режиссера, который решил во что бы то ни стало сделать из Шатуна актера, на амплуа иностранцев, например европейских или американских священников. В дополнительном гриме Шатун совсем не нуждался. К тому же он немного владел латинским и французским языками, а на одном из школьных вечеров он спел неаполитанскую песню на итальянском языке: «О, Sole mio» — «О, мое солнце», продемонстрировав вокальные данные отнюдь незаурядного тенора.

Чжао Шантун в настоящее время занимал пост директора глазной клиники «Свет», расположенной в одном из переулков возле ворот Сюаньумэнь. Его высокое врачебное искусство и умение вести дела снискали клинике славу едва ли не во всем городе. Год назад на оживленной улице возле Сиданьского пассажа он купил себе трехэтажный дом, ставший после основательной перестройки основным отделением клиники, а старое здание у ворот Сюаньумэнь превратилось в филиал. Дело доктора Чжао росло и ширилось. Используя возможности китайской и европейской медицины, он изобрел глазную жидкость, получившую название «Гуанмин» — «Свет», которая быстро разошлась в северных провинциях страны и принесла ему большие деньги. По словам знатоков, если бы не война, его глазные капли завоевали бы весь мир и сделали его миллионером. Однако он сейчас и без того личность весьма значительная. Поговаривают, что кроме доходов от медицинской практики он получает еще огромные проценты с банковских операций, действуя через подставных лиц. Правда, на сей счет мнения у людей расходятся. Ну а сам он от ответа уклоняется: не отрицает и не признает, только покачивает головой и снисходительно улыбается. Но затем он вновь делается серьезным, на лице его появляется прежняя великолепная маска изысканной вежливости.

Чжао Шантун — их земляк. Но если постараться, не побояться потратить усилия и преодолеть известные неудобства, то можно даже доказать, что Шантун доводится Цзинчжэнь (он старше ее на пять лет) и Цзинъи двоюродным братом, ибо семья их матери и семья Чжао в каком-то колене имеют общего предка.