Убеждать себя, что он никогда не любил Анну и что они не подходили друг другу, было бы, конечно, глупо Алекос считал, что, если бы не напряженная политическая обстановка и не их стесненное материальное положение – он любил пускаться в рассуждения, – они не очутились бы в этом печальном тупике, куда попадает столько супругов-мещан. Мещанский душок последнее время все больше проникал в их жизнь, и при мысли об этом Алекос презрительно поморщился. Конечно, он знал, что его теща отвратительная старуха, ко многому приложила руку. Можно ли спокойно смотреть, как Анна чадит по всему дому или варит кутью? Чуть только заболеет ребенок, теща посылает Анну за знахаркой, теткой Стаматулой. И это еще не все… Старухе, черт возьми, удалось так повлиять на свою дочь, что у нее совершенно изменился характер!
Алекосу не хватало твердости, чтобы положить всему этому конец, и скоро он оказался в тупике. По малейшему поводу он набрасывался на жену, бранил, унижал ее. А когда она разражалась рыданиями, его ярость мигом утихала и он чувствовал только жалость к ней, от которой страдал еще больше.
Алекос откинул одеяло и вскочил, чтобы броситься за Анной, но тотчас раздумал.
«Что бы я ни сказал, все будет не по ней. Лучше оставить ее в покое, пусть выплачется, и ей станет легче. Одно только я знаю твердо: наш брак – самая большая ошибка в моей жизни. Если бы я не женился, все было бы иначе. Да, годы идут, а я… скоро мне тридцать пять, а я еще ничего не добился». Когда Алекос касался больного вопроса – карьеры, он чувствовал себя опустошенным.
На мгновение в нем вновь вспыхнуло раздражение против жены. Он закурил вторую сигарету, но промозглая сырость в комнате мешала ему сосредоточиться. Чтобы освежиться, он открыл окно, бросил окурок во двор и глубоко вдохнул утренний зимний воздух. Потом начал одеваться.
Умывание, бритье, свежий ветерок, утренние запахи успокоили его. Он почувствовал даже приятную легкость и необыкновенную бодрость. Алекос посмотрел на себя в зеркало. Конечно, он еще молод, привлекателен и здоров как бык. Ему предстоит долгая жизнь. Самое главное, что он избавился наконец от нудной бухгалтерской работы.
«Сколько лучших лет я нелепо растратил! Да, нелепо, бессмысленно, глупо», – подумал он.
– Глупо, – повторил он вслух, чтобы и в ушах прозвучало это слово.
Алекос Фомопулос, как почти вся послевоенная молодежь, жил сознанием, что все в его жизни преходяще. Едва он вернулся из ссылки, как его теща, считая, что он слоняется без дела, принялась пилить его. Много раз на день припоминала она ему бессонные ночи, которые ее несчастная Анна провела за шитьем, чтобы посылать ему «роскошные» посылки на остров.
Алекос вынужден был взяться за первую подвернувшуюся ему работу, не раздумывая долго над тем, что бухгалтерия не его призвание и что не ей мечтал он посвятить свою жизнь.
Итак, он сидел ежедневно с восьми до двух и с четырех до семи вечера на темных антресолях треста автомобильных шин. Ничтожное жалованье и никакого будущего. Шесть лет он был привязан к одному и тому же стулу с серой подушкой, к одним и тем же ненавистным ему бухгалтерским книгам. Каждый день то же самое: вежливое обхождение хозяина (холодная вежливость вышестоящего, несомненно, более унизительна, чем дурное обращение), те же глупые сплетни владельца кофейни о продавщицах соседних магазинов. А самое страшное – в конце концов он и сам уже не мог обойтись без сплетен, так же как без сигарет.
Алекос был младшим сыном Ставроса Фомопулоса, десятника на шахте. Вскоре после рождения Алекоса его отца вызвал к себе Фармакис и сказал:
– Моя жена говорит, у тебя родился еще один сын, а она хочет быть его крестной матерью.
И действительно, госпожа Фармаки стала крестной матерью Алекоса.
Жена хозяина, полная приятная женщина, происходила из хорошей семьи и училась когда-то в католическом пансионе. У дам из высшего общества, начинающих стареть, появляются обычно, кроме страсти к сплетням, еще две страсти: карты и благотворительность. Но карты всегда вызывали у Эмилии Фармаки сильную мигрень, и поэтому она всецело ушла в благотворительность. Она проявляла трогательную заботу о своем крестнике, весной и осенью посылала ему старые костюмчики и ботинки своего старшего сына. Давала десятнику деньги, чтобы тот откладывал их в копилку, и спрашивала, аккуратно ли малыш ходит в церковь. Однажды до нее дошел слух, что мальчик не лишен способностей. Тогда она пообещала Фомопулосу, что поможет крестнику получить образование, и сдержала слово.
Таким образом, судьба Алекоса отличалась от судьбы остальных детей десятника, а у него их было еще шестеро: четыре сына и две дочери. В обносках, которыми снабжала его крестная, чистенький мальчик разгуливал по поселку. Иногда мать брала его с собой на виллу Фармакиса, и он подолгу играл с хозяйскими детьми. Каждый день, проведенный в атмосфере, столь отличной от жизни его семьи и поселка, производил на мальчика впечатление волшебной сказки и надолго врезался в память. Даже и теперь, вспоминая те далекие дни, Алекос испытывал странное волнение. Практичная госпожа Эмилия решила, что будет лучше всего, если ее крестник обучится торговому делу. И Алекос окончил высшее экономическое училище, хотя не чувствовал ни малейшей склонности к коммерции. Его увлекали литература и гуманитарные науки. Поэтому, получив диплом, он вместо того, чтобы занять в конторе Фармакиса ожидавшее его место помощника бухгалтера, предпочел поступить в редакцию небольшой газеты. Это произошло за год до начала войны.
Во время оккупации Алекос внезапно прекратил всякую связь с семьей Фармакисов. Отца его уже не было в живых, а один из братьев погиб на фронте. Но крестная не забывала его. Она постоянно напоминала через свою кухарку, тетку Пагону, – сестра кухарки жила по соседству с Алекосом, – чтобы он зашел повидаться с ней. Однако Алекос твердо решил, что ноги его никогда больше не будет на вилле. При встрече с теткой Пагоной он с презрением спрашивал:
– Ну как твои хозяева, эти толстые буржуи? Не лопнули еще от обжорства?
Он не мог побороть чувства унижения, просыпавшегося в нем при воспоминании о семье Фармакисов.
«Да, бессмысленно, глупо! И во всех бедах, во всех самых бесцельных, самых нелепых моих поступках, в том, что растрачены впустую самые лучшие годы, – во всем этом виновата дурацкая чистота борца-революционера, то, чем я жил раньше, – с горькой иронией говорил он себе, завязывая галстук. – В том, другом обществе можно быть чистым, воистину чистым и гордым. А здесь, в этом прогнившем и грязном мире, здесь чистота – нелепое донкихотство».
Он вспомнил, что шесть лет назад, когда госпожа Эмилия добилась его возвращения из ссылки, она через несколько дней сообщила ему, что убедила своего мужа принять его на службу в угольную компанию. Алекос отказался от места. Он даже сочинил письмо. Поблагодарил ядовито за внимание к нему. Однако она забывает, писал он госпоже Эмилии, что он борец, который воевал, был ранен, сослан (для него это честь) и что он видеть не может физиономию ее мужа-предателя. Но он разорвал свое послание, так и не отправив его.
– К чему столько лет носился я со своей гордостью, в то время как ни Фармакис, ни его жена, ни их дети даже не подозревали о ней? Если бы я исчез с лица земли, никто из них и не вспомнил бы обо мне, – прошептал он, глядя на себя в зеркало.
Действительно, никто из семьи Фармакиса, кроме его жены, много лет не вспоминал сына старого десятника с шахты. Алекос предпочел темные антресоли треста автомобильных шин, и долгое время мысль о гордом отказа приносила ему горькое удовлетворение. Но годы шли. Утомительная работа сломила его, расходы по дому все увеличивались: он сделал ошибку, став отцом. Постепенно он перестал читать, забросил свое сочинительство, его духовные интересы угасали, и день ограничивался характерным для обывателей кругом: дом, антресоли, соседняя кофейня и снова дом. Несколько раз в месяц они с женой ходили в кино. Он следовал принципу: «Как живет большинство людей, так должен жить и я». Но прежние мечты все же не оставляли его. Только теперь он откладывал их претворение на будущее. Все его планы отодвинулись на завтра, «когда наконец изменится обстановка». Ему хотелось, чтобы быстрее катилось время и пришло в конце концов долгожданное завтра. Но однажды Алекос остро почувствовал, что жизнь уходит безвозвратно и что «завтра» может наступить слишком поздно или оказаться химерой. С той минуты он потерял покой. Потрясенный до глубины души, он уже не расставался с мыслью о смерти. Этот кризис продолжался несколько месяцев.
