Когда Фармакис вернулся из Салоник, известие о самоубийстве Никоса скорее удивило, чем огорчило его. Он заперся у себя в кабинете и долго припоминал все последние проделки сына, пытаясь дать им какое-нибудь объяснение: Как случилось, что юноша, которому не хватало лишь птичьего молока, который при желании мог бы стать директором компании, взял веревку и повесился? Кто виноват? Вдруг он почувствовал странное смятение и страх.

С огорченным видом Фармакис стал рассказывать знакомым, что его сын ударился в детстве головой и после этого страдал каким-то заболеванием мозга. Эту версию он услышал от жены. Обеспокоенная престижем Семьи, госпожа Эмилия не переставала причитать сквозь слезы: «Ах, боже мой! Что подумают Петимезадесы и Явасоглу? Ах, пташка моя, зачем ты это сделал?» И, вздыхая, припоминала все знакомые семьи своего округа. Но теперь Фармакис, охваченный беспокойством, часто прерывал работу и бродил в одиночестве по аллеям своего сада или по пустынному берегу Саронического залива.

На похоронах Никоса присутствовали только близкие родственники. Покойника не разрешили отпевать в церкви. По дорожке кладбища Алекос шел рядом с Элли. Впереди их, держа под руку мужа, выступала Зинья в траурном платье, сшитом по моде. Госпожа Эмилия запаслась двумя носовыми платочками: один был смочен эфиром, другой – одеколоном. После погребения Фармакис покосился на старшего сына, который дрожащими руками протирал очки. Их взгляды встретились. Судорожно вытянув длинную шею, Георгос опустил голову. Зинья чмокнула свекра в щеку. На обратном пути муж вел ее под руку. Рассеянно поглядывая на впереди идущих людей, Фармакис одиноко замыкал шествие, двигавшееся к воротам кладбища. Прежде чем сесть в машину, он подошел к Алекосу и пригласил его вечером к себе на виллу, чтобы потолковать о стачке.

Когда в полдень Алекос заглянул домой, там царил необычайный переполох. Незадолго до этого его сынишка упал во дворе с пожарной лестницы и ударился грудью о стоявший внизу цветочный горшок. Когда его раздели, у него на тельце обнаружили большой синяк. Взяв мальчика на руки, Анна принялась его убаюкивать.

– К счастью, ничего страшного, – сказала она своей матери.

Но малыш все бледнел и бледнел. Он уже не плакал, не шевелился; повернув головку, только испуганно смотрел на мать. Вскоре вернулся с работы брат Анны, Анестис. Шурин Алекоса, сухопарый, лопоухий человек с морщинистым лицом, на котором навеки застыло недоуменное выражение, даже дома не расставался с кепкой. Он имел привычку сто раз повторять какую-нибудь историю, при этом беспрерывно перебирая четки.

Еще в дверях он начал рассказывать о последнем происшествии на своей работе. Но старуха, оттолкнув его, побежала на кухню кипятить воду для примочек.

Он сам доставил машину в мастерскую, – невыразительным голосом продолжал Анестис. – Хотел, чтобы мы исправили выхлопную трубу: обо что-то задел ее. Мастер Николас подмигивает мне, а сам пристает к нему: «А вы, господин министр, что скажете, будет война?»

Старуха влетела в комнату и опять толкнула сына. Тупо уставившись своими бесцветными глазами на мальчика, он обратился к сестре:

– Он побелел как полотно. Не отнести ли тебе его в больницу, чтобы посмотрел врач?

– Замолчи, не пугай ты ее. Это от ушиба, – вмешалась старуха, моргая воспаленными глазами.

– Думаю, его надо отправить в больницу, – робко повторил Анестис. Хотя ему вскоре должно было стукнуть пятьдесят, он все еще побаивался своей матери.

– Сбегай, Анестис, позови тетку Стаматулу, чтобы она заговорила ушиб, – попросила его старуха и снова скрылась в кухне.

Если бы в эту минуту не вернулся домой ее муж, Анна закутала бы Петракиса в одеяло и понесла бы его к врачу. Алекос вошел с равнодушным и рассеянным видом. Он бросил безразличный взгляд на малыша, не заметив, как оживились его глазенки.

– Я тороплюсь. Похороны состоятся в четыре, – сказал он сухо жене и сел за стол, ожидая, когда ему подадут обед.

Его поведение насторожило Анну. Она понимала, что ха последние дни нечто важное произошло в жизни ее мужа, чего он в глубине души ждал и что окончательно разлучит их. Женское чутье подсказывало ей это. Хотя он и не обмолвился с ней ни словом, она читала по его лицу и была уверена, что между ними уже все кончено.

Когда позже она вспоминала, о чем думала в то время, у нее сжималось сердце. Прежняя Анна военных лет давно умерла в ней. Она знала это, но, не пытаясь вернуть прошлое, часто впадала в тоску. Она любила своего мужа, так ей казалось. Но ее любовь была настолько бессмысленной, что трудно было сказать, любовь это или просто долголетняя привычка. Чтобы не потерять Алекоса, она готова была терпеть самые большие унижения, но и его жизнь была способна превратить своими истериками в ад. Чем дальше она отходила от прошлого, от революционной борьбы и общественных интересов, тем ближе ей становились отсталые взгляды и суеверия матери, в атмосфере которых она выросла. Она сама не замечала, как все больше суживались горизонты ее жизни.

В тот вечер, когда Алекос вернулся с виллы Фармакиса, Анна прочла у него в глазах решение. «Лучше бы он умер», – подумала она. На эту мысль ее натолкнуло не унижение и не мимолетное желание отомстить ему. Она рассуждала совершенно хладнокровно, что, оставшись вдовой, сможет жить в том же окружении, видеть своих соседей, родственников. И несмотря на горе, ей приносило бы облегчение сострадание близких. Но жить покинутой мужем она не смогла бы. Нет, невозможно выслушивать притворное сочувствие и пересуды. Не веря в ворожбу, на следующий день она отправилась к тетке Стаматуле. Потом спрятала за пазуху завернутые в бумажку волосы в зубы, которые дала ей знахарка, и дома сунула их под подушку Алекоса…

Анестис, не снимая кепки, стоял у кроватки мальчика. Он то и дело окунал палец в кастрюлю с ромашкой и говорил:

– Мне кажется, она остыла.

Старуха меняла Петракису примочки. Сначала она испытывала некоторое беспокойство, – ведь зять застал ее на их половине дома, но когда она увидела, что Алекос, не обращая на нее внимания, сидит за столом и ждет обеда, то осмелела.

– Дай, глупая, поесть человеку, он же спешит, – обратилась она к дочери.

Анна не двинулась с места.

Анестис приподнял кепку, чтобы вытереть пот со лба.

– Ну вот, сегодня утром заявился министр в мастерскую. Сам доставил свою машину, чтобы мы исправили выхлопную трубу: обо что-то задел ее. Мастер Николас подмигивает мне…

– Ну, что стал на дороге? Только мешаешься, – сердито заворчала на сына старуха и, отстранив его локтем намочила тряпку в кастрюле.

– Тебе больно? – не поднимаясь из-за стола, спросил Алекос мальчика.

Петракис утвердительно кивнул. Алекос повернулся к Анне.

– Надо вызвать врача, – сказал он.

– Анестис сбегает за теткой Стаматулой. Иди, недотепа! – И старуха подтолкнула сына.

– Опять приведете сюда эту колдунью? – спросил язвительно Алекос.

Его тон вывел из себя Анну. Щеки ее запылали.

– Прекрати издеваться, – раздраженно накинулась она на него. – Некоторые считают себя умнее всех.

– Как тебе не стыдно!

– Я знаю одно: как только заболевал ребенок, вызывали ее – и на другой день он поправлялся…

Анну трясло. Ей хотелось броситься на мужа с бранью, вцепиться ногтями ему в лицо. Но ярость ее остыла, пока она в исступлении защищала знахарку; не отдавая себе отчета, она заступилась за нее только потому, что ее оскорбил ехидный тон Алекоса.

– Ну беги же! – закричала она истерично на Анестиса.

Алекос саркастически улыбнулся.

– Хорошо, делай что хочешь, – равнодушно сказал он, вставая из-за стола.

Анна слышала, как он переодевался в соседней комнате. В голове у нее помутилось. Забыв о больном ребенке, она прислушивалась к шагам мужа, нервно теребя пуговицу на своем старом халате. Старуха склонилась над Петракисом.

– Потерпи, моя пташка, сейчас придет добрая бабушка, помажет тебе щечки маслом, и ты поправишься, – с улыбкой говорила она ребенку, глядя на него воспаленными глазами.