В это мгновенье за дверью послышались голоса.

После обеда Димитрис Фармакис обычно отдыхал на диване в своем кабинете. Он снимал только туфли и лежал одетый на спине, скрестив на груди руки, как покойник. Он страшно сердился, если жена в присутствии гостей утверждала, что у ее супруга «сон всегда наготове», приводя как пример его послеобеденный отдых.

Почти каждый день, едва он гасил сигарету, в комнате раздавался громкий храп, или, вернее, приглушенный львиный рык; он проникал через закрытые двери в коридор и достигал верхнего этажа. Услышав его, страдающая от мигрени госпожа Эмилия подносила к носу надушенный платочек и вздыхала.

«Ну конечно! Не успеет он голову донести до подушки… А потом говорит, что не спал», – обращалась она к дочери.

Но вот уже месяц, как Фармакис действительно не спал после обеда. Или, если ему удавалось задремать на несколько минут, как это случилось сегодня, он тотчас вскакивал, пытаясь поймать нить мыслей, которые спутало первое забытье.

Он услышал, как из коридора открылась дверь.

– Принеси мне кофе, Кула, – сказал он, думая, что вошла служанка.

Но, подняв голову, он увидел своего старшего сына, стоявшего посреди комнаты.

– Здравствуй, Георгос! Что случилось? Ты здесь, в такое время? Не звонила ли тебе опять твоя матушка, чтобы сообщить, что она нездорова? – насмешливо спросил он. – С тех пор как ты женился, она все время выдумывает разные предлоги, чтобы ты приехал повидаться с ней.

– Нет, папа.

Услышав в кабинете разговор, Алекос сразу же узнал голос Георгоса. Старший сын Фармакиса приходил каждое утро в контору и сидел там до обеда, проводя время за чтением иностранных книг. Хотя формально он был директором предприятия, он не имел ни малейшего представления о деле, и отец считал его неспособным выполнить самое простое поручение. Когда кто-либо из служащих обращался к Георгосу за разрешением какого-нибудь делового вопроса, он внимательно выслушивал все и записывал в блокнот, чтобы получить потом справку у Алекоса, и снова углублялся в книгу, не замечая иронической улыбки на лице служащего. Однажды Фармакис случайно услыхал, как кассир с насмешкой отозвался о его сыне. Долго хранил он молчание, словно обдумывая что-то, затем громко· сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

«Многие полагают, что мой сын дурак. Но надо вам сказать, что голова его действительно устроена иначе, чем у нас: лучше, чем у тебя, у меня и у всех здесь присутствующих. Прежде учителя считали его одаренным… – Он хотел добавить еще что-то, но запнулся. – Ну ладно», – пробормотал он и заперся у себя в кабинете.

На стеклянной двери промелькнула тень длинного худого Георгоса – его тонкий нос, очки в золотой оправе, острый, дрожащий подбородок. Алекос представил себе» как он ломает пальцы, передергивает плечами и беспрерывно вытягивает шею, отчего на первый взгляд кажется смешным.

На венчание своего сына с дочерью главы партии независимых Фармакис позвал всех служащих конторы. Крестник его жены получил особое приглашение на прием» который давали в тот вечер на вилле и где собралось избранное афинское общество. При виде молодоженов Алекос чуть не рассмеялся: таким комичным показался ему тощий, близорукий жених, его растерянное лицо и нервный тик. Он нисколько не подходил невесте. Дочь Георгиадиса, задорная, высокая, стройная, в золотом декольтированном платье, сияла от удовольствия, видя, какое впечатление производит на мужчин. Алекос позавидовал сыну Фармакиса. В тот вечер он особенно остро почувствовал, что ему, не имеющему прочного положения и материального достатка, нет места в этом обществе. Он забрался в угол и стал пить вино…

До Алекоса доносились обрывки разговора в соседней комнате. Он встал и, стараясь придать своему лицу серьезное и полное достоинства выражение, взялся за ручку двери. Еще мгновение – и он бы постучал, но из любопытства прислушался к беседе отца с сыном.

– Нет, мама мне не звонила. Я приехал повидать тебя.

– Ну хорошо, садись… Одну минутку, я только скажу» чтобы мне приготовили кофе, – произнес рассеянно отец.

Присутствие сына не могло отвлечь Фармакиса от его мыслей. Возможно, проделки Никоса ставили его в тупик. во от Георгоса его отделяло еще большее расстояние. Он, например, никогда не мог понять, почему учителя отзываются о его старшем сыне как о талантливом математике. И, решив в конце концов, что Георгос глуп, он начал бранить жену за то, что ее воспитание, няньки, иностранные языки и аристократические учебные заведения превратили сына в идиота.

В школе Георгос был всегда первым учеником. Но он жестоко страдал, потому что товарищи смеялись над нервным тиком и заиканьем, которое мучило его с детства. Их издевательства повлияли на его характер. Он избегал развлечений, общества своих сверстников и чем старше становился, тем больше уходил в себя. Он запирался в своей комнате или библиотеке и читал часами. Еще в гимназии он увлекался работами Ньютона, Планка, Эйнштейна, Ланжевена. Ему хотелось посвятить себя физике. Он разработал несколько вопросов, связанных с макрокосмом, и переписывался с одним оксфордским профессором. Письма от него он всегда с гордостью показывал отцу.

Фармакис не принимал всерьез мечты своего сына. И говорил ему всегда шутливо:

– Молодец, Георгос! Итак, ты собираешься поехать в Англию и стать ученым? – А заканчивал всегда, качая головой: – Посмотрим, посмотрим, время покажет.

Но когда пришло время и сын сообщил ему, что послал свои документы сэру Ричарду и записался к нему на факультет, лицо Фармакиса стало необычайно серьезным – таким бывало оно обычно, когда он рассуждал о важных экономических вопросах. Он тотчас усадил Георгоса в кресло.

– Ну ладно, – сказал он. – Брось эту чепуху, ты уже не ребенок.

– Чепуху? – пробормотал Георгос.

– Отправиться на край света изучать звезды, когда у нас здесь целое предприятие… Ты понимаешь?

– Нет, папа, я вас не понял. – Он тогда еще говорил отцу «вы».

– Твое место – в моей конторе. Ты мой сын, и когда-нибудь к тебе перейдет все мое дело. Тебе следует научиться руководить предприятием. Ты уже взрослый, и хватит добивать себе голову всей этой книжной ерундой.

И, не замечая, как побледнел юноша, он повторил ему историю про свечки, добавив:

– Итак, Георгос, ты поступишь в высшее экономическое училище и с завтрашнего дня будешь ходить в контору.

Фармакис принял такое решение, поскольку с его точки зрения оно было вполне разумным. Любой капиталист, владеющий таким доходным предприятием, распорядился бы столь же категорично будущим своего сына. Точно так же никто из знакомых не осудил бы его за то, что он не разрешил Георгосу жениться на его соученице, некрасивой девушке в очках, которая в течение трех лет дружила с· ним. Даже госпожа Эмилия, обожавшая Георгоса, заявила тогда, что она «не переживет, если это чучело, от которого» пахнет потом, станет ее невесткой»…

Стараясь не шуметь, Алекос снова опустился на диван: и весь обратился в слух.

– Я не могу больше жить с этой женщиной, – сказал: Георгос, не отрывая взгляда от большой картины, висевшей на стене за спиной отца. Когда он бывал расстроен, то всегда избегал смотреть в глаза собеседнику.

Фармакис сразу помрачнел.

– Почему?

– Я не могу вернуться к ней в дом. Я не могу ее видеть. – Голос у Георгоса дрожал.

– Почему? – Фармакис крикнул так, что у него побагровела шея. – Георгос не отвечал и не смотрел на него. – Открой же наконец рот и перестань глазеть на картину. Ты меня раздражаешь. – Затем, несколько смягчившись, он добавил: – Ну, Георгос, скажи мне, что случилось. Может быть, ты поссорился с Зиньей? Э, да все супруги рано или поздно…

– Супруги – да, но мы не супруги. Почему, папа, ты притворяешься, что не знаешь этого?

– Ты в своем уме?

– Мы никогда не были супругами, кроме нескольких ужасных, отвратительных минут. – Он помолчал немного, а потом спросил шепотом, не отрывая глаз от картины: – Зачем ты делаешь вид, будто ничего не знаешь, ведь ты распорядился всем, как хотел. Ты распорядился моей судьбой!