– Нет, нет, я не тороплюсь.

Девушка направилась в гардероб, к зеркалу, чтобы наложить еще один слой румян на лицо.

Несколько минут Клеархос стоял в растерянности.

«Зачем я сюда пришел?» – подумал он. Но в глубине души Клеархос понимал, что София – единственный человек, с которым он может поговорить об этом. Он пристроился у стойки с краю на табурете, опустил голову – подбородок его касался груди – и, нервно передернувшись, зажмурил глаза. Сам того не замечая, он стал громко говорить и даже размахивать руками.

– Зачем я пришел к ней? Разве я могу ей все рассказать? Ах, если бы мне удалось увести ее отсюда сейчас же! Пусть вопит Карабецос. Мы вышли бы па улицу, прижавшись друг к дружке, и я начал бы говорить… Глупости, что толку? Лучше не терять времени попусту, ведь нужно раздобыть пистолет. Помнится, у этого буйвола Сотириса был пистолет, и он его продавал… – Вдруг он вздрогнул. – Значит, я принял решение – пистолетом!

В маленькой ложе в глубине зала сидел высоченный американец средних лет. Он вытянул вперед ноги и разглядывал обтрепанные брюки, доходившие ему до щиколоток. Его белые худые ноги смешно торчали из штанин. Он крепко держал в руке стакан и бормотал что-то себе под нос. Отпил еще глоток и потрепал по щеке Софию, которая приникла к нему бледная и молчаливая.

– Gour name?[26] – спросил он ее в четвертый раз.

– Лили.

– Лили, Лили! – печально твердил американец.

София старалась не смотреть на полотняный пиджак и короткие брюки американца. Она не понимала почему, но его смешной наряд все время заставлял ее думать об отце. Судья выходил и утром и вечером в черном поношенном костюме, начищенных до блеска ботинках, нацепив высокий белый крахмальный воротничок. Но София знала, что внизу на нем надеты штопаные-перештопаные кальсоны и дырявая рубашка. Его тощая шея тонула в крахмальном воротничке. Летом он обливался потом, но даже у бакалейщика не появлялся без пиджака. Когда она была еще девочкой, он изводил ее такими нравоучениями: «Добродетель более ценное сокровище, чем золото» – или: «Лицо порядочной девушки сияет как солнце». Он требовал, чтобы жена обучала Софию ведению хозяйства, вышиванию и благородным манерам. Каждое воскресенье утром они отправлялись все вместе в церковь и выстаивали службу до конца. Потом, выйдя в церковный двор, судья здоровался с инспектором, начальником полицейского участка, нотариусом; директора налоговой кассы он избегал, считая его кутилой. По дороге домой снова следовали нравоучения.

Когда они приехали в Афины, он отдал Софию во французскую школу, чтобы она изучила язык. Болезнь его затянулась надолго, они продали даже граммофон из приданого матери. Однажды судья понял, что умирает. Он позвал жену и со слезами на глазах начал говорить ей о своей последней воле. Это было пережевывание все тех же наставлений, которые жена и дочь выслушивали в течение многих лет.

Жена разрыдалась и поцеловала ему руку. Но, обливаясь слезами, она припомнила и высказала ему то, что мучило ее уже давно.

– Леонидас, выкинь из головы мысль о смерти. Что с нами станется, если… На что мы будем жить? Как я выдам дочку замуж? – София, стоя в дверях, молча наблюдала эту сцену. – Мне придется пойти в услужение, чтобы свести концы с концами.

Умирающий растерялся.

– Но я оставляю вам пенсию и доброе имя…

– Я ведь задолжала, Леонидас, и если бог во сжалится над нами и приберет тебя, у меня удержат твою пенсию за полгода. Жалкая пенсия! Ее не хватит, чтобы за квартиру уплатить…

– Евгения! – прошептал судья и стал белее простыни.

– На что мы будем жить? – повторила жена.

Все нравоучения, все красивые слова, которые с волнением готовил в уме судья, – а именно они придавали ему силу смело и достойно встретить смерть, – улетучились, как только были заданы эти простые вопросы.

София чувствовала, что какие-то кошмары мучили ее отца и отравляли его последние дни. Может быть, виновата была болезнь, может быть, страх смерти. Он стонал, мычал, беспрерывно ворочался в постели и не произносил больше ни слова. Не раз за годы службы ему представлялся случай улучшить свое материальное положение, согласившись на одну из тех уступок, на какие обычно шли его сослуживцы. Судья всегда нападал на своего двоюродного брата, инспектора, сразу после выхода на пенсию купившего виллу и автомобиль. Мать Софии слушала стоны мужа и догадывалась, какие страдания испытывал он в свои предсмертные часы.

– Ах, Леонидас! Насколько я была бы спокойнее, если бы наша девочка сейчас имела свои домик. Коливас (двоюродный брат судьи) оказался умнее. Его дочка вышла замуж за врача, хирурга… – укрыв больного одеялом, продолжала бормотать жена. – Коливас выстроил себе домик, а ты нет. Ты всегда был до глупости честный… Чего молчишь?

Умирающий мычал, спрятав лицо в подушку. Вдруг он сел и так вцепился в одеяло, словно хотел разорвать его. Он пытался закричать, но ему не удалось издать ни звука. Потом началась агония, и, не приходя в себя, он скончался…

Американец заказал еще одну бутылку шампанского. Официант тотчас доложил об этом хозяину. Пришел важный Карабецос и поклонился с подозрительной предупредительностью.

– Что угодно, мистер?

– Bottle,[27] – пролепетал тот заплетающимся языком.

– Three hundred[28] драхм, – ответил с улыбкой Карабецос.

Посетитель смущенно осклабился и указал пальцем на свои золотые зубы. Лицо его оживилось.

– Bottle, champagne,[29] – с трудом выговорил он.

Хозяин не понял и собирался повторить еще раз, сколько стоит вино, но американец засунул руку себе в рот и вытащил челюсть с золотыми зубами. Физиономия его сморщилась, он сразу постарел лет на двадцать. Даже его смущенная улыбка казалась теперь отталкивающей. София вся сжалась, чтобы не закричать от ужаса. Карабецос взял челюсть в руки и, внимательно осмотрев ее, приказал официанту подать шампанское.

Опять старый музыкант задыхался от кашля. Он вытирал рот, а пианист, чтобы заполнить паузу, изо всех сил бил по клавишам. Американец обнял своей огромной ручищей Софию. Они чокнулись. Он продолжал беседовать с ней. Если бы она понимала, что бормотал он своим беззубым ртом прямо ей в лицо, она узнала бы историю маленькой девочки. Девочку звали Алис. У Алис были такие же золотые волосы, как у Софии. Прежде чем покинуть домик на окраине города с небоскребами, он вырезал ей из дерева лошадку. Хотя он был простым, неотесанным шофером, может быть совсем неподходящим для службы в дипломатических миссиях, его с детства тянуло к скульптуре. И дочка его приходила в восторг от разных зверюшек, которых он вырезал ей в часы досуга. А письмо… он получил его сегодня утром. Жена ничего от него не скрыла. Она обо всем написала ему с тысячью подробностей, как обычно пишут женщины: как она побежала за врачом, потому что у Алис подскочила температура, как меняла девочке простыни, сколько времени осматривал ее доктор… в как ее спешно увезли в больницу. Потом Алис подключили к механическим легким. Его жена с утра до вечера сидит у изголовья дочки, прислушиваясь к ритмичному дыханию огромных легких. И сам он слышит его беспрерывно с той минуты, как получил письмо.

Но София не понимала ни слова и, мертвенно-бледная, не сводила глаз с голых щиколоток американца. На его лицо после того, как он вытащил челюсть, она не могла глядеть.

Он погладил Софию по щеке. В нем, поглощенном своим горем, внезапно проснулась необузданная чувственность. Его рука скользнула к ней за пазуху… София почувствовала, как он присосался к ее уху. Вдруг она откинулась назад и потеряла сознание.

Американец вскочил и поднял ее на руки. Сбежались девушки, официанты. Ее принесли в кабинет Карабецоса и опрыскали водой. Как только она пришла в себя, Клеархос оттолкнул американца и девушек, стоявших вокруг Софии.