Алекос, правда, не «понимал в этом толка», но знал, что депутат – ловкий авантюрист, злоупотребляющий своим положением (за всякое посредничество он требовал вознаграждение только в золотых лирах). Генерал же занят лишь тем, чтобы помешать развитию греческой промышленности и увеличить экспорт американских товаров. Он знал также, что завтра утром оба они, важные и надутые, будут стоять рядом с Фармакисом в окружении служащих конторы, вырядившихся в черные костюмы, и внимать речи Алекоса Фомопулоса. Другими словами: тот, кто воевал, был ранен, сослан и продолжает до сих пор защищать прогрессивные идеи, будет вынужден унижаться, приветствуя депутата, «верного поборника национальных идеалов», и американского генерала, «спасителя Греции».

В подобных случаях, как ни странно, реакция у него наступала не сразу. Он продолжал спокойно работать или выходил па улицу, но внезапно у него словно начинался приступ морской болезни, и тогда он пытался прогнать терзавшие его мысли. Спешил завернуть в бар и заказывал рюмку коньяку. Выпивал ее залпом и заказывал вторую. Курил сигарету за сигаретой. И наконец принимался беззаботно насвистывать, будто с ним ничего не произошла. Но вдруг его охватывало презрение к самому себе, и он шептал: «К черту все. Завтра же утром пойду и скажу ему напрямик, что ухожу от него». И хотя эта мысль приносила ему некоторое облегчение, ненависть к Фармакису по-прежнему душила его.

Всю ночь он не мог заснуть и вертелся с боку на бок. Картины славного прошлого и прежние мечты не выходили у него из головы. «Я уйду от него, обязательно уйду!» – шептал он. Терзаемый тревогой, он проникался необыкновенной нежностью к жене и сыну. Тихонько вставал, зажигал свет и с волнением смотрел на лица спящих. Потом снова ложился и накрывался одеялом с головой.

Сон пришел только на рассвете. Утром Алекос проснулся разбитый, будто всю ночь таскал тяжелые камни. Но на душе у него было спокойно. Он отправился в контору самодовольный, элегантный и как ни в чем не бывало поздоровался со своим хозяином. После того, как од тепло и сердечно приветствовал высоких гостей и заслужил одобрение Фармакиса, он, правда, не упустил случая ядовито заметить своим сослуживцам, что депутат глуп, а у генерала рожа, как у обезьяны. Но постепенно смирился с неизбежным унижением…

В сильном возбуждении Алекос шагал из угла в угол по тесному складу. Он прекрасно понимал, что не может уйти. Но причастность к делу с подставным свидетелем его сильно беспокоила, особенно с той минуты, как он узнал, что рабочий умер. Именно потому, что он не мог уйти отсюда и оказаться ничтожным трусом в глазах хозяина, он еще больше ненавидел его. Алекос подошел к двери и стая наблюдать за грузовиком, готовым тронуться с моста.

Вдали появилась статная фигура десятника Лукаса. Этот сорокалетний красавец, не выпускавший изо рта стебелек базилика, шел но торопясь и, переступив порог, уселся на набитый чем-то куль.

– Что он тебе сказал? – с интересом спросил Алекос.

– Хоть из-под земли достать свидетеля. Вот несчастье свалилось на мою голову, – проворчал Лукас.

– Послушай, Лукас, я поеду на грузовике…

– Он просил вас остаться и сообщить ему новости. Он будет ждать. – Лукас пососал стебелек базилика, выплюнул его и продолжал другим тоном: – Вы даже не представляете, господин Алекос, сколько раз я предупреждал его. Все тросы гнилые. Ни за что ни про что пропал человек.

Алекос не придал никакого значения тому, что десятник пожалел погибшего. Он имел возможность убедиться, что сердобольность Лукаса не мешала ему неукоснительно выполнять приказы хозяина. Десятник не был груб с рабочими и не отказывался пойти на ту или иную уступку, если дело зависело от него. В шахте его не любили за другое: он не давал прохода ни одной женщине. Если ему удавалось увести какую-нибудь из них в заброшенную штольню и добиться своего, то он снимал ее с тяжелой работы и каждую субботу выписывал ей деньги за несколько часов переработки. Но честные женщины презирали его и называли иродом.

– Хорошо, я подожду. А ты что думаешь делать? – спросил Алекос таким безразличным тоном, будто говорил: «Так или иначе, я не собираюсь вмешиваться. Посмотрю, что будет, а потом пойду в контору и передам, что все уладилось». И чтобы убедить себя самого, что его дело сторона и он не одобряет махинаций Фармакиса, добавил презрительно: – Неужели найдется какой-нибудь подонок, который даст в жандармерии ложные показания?

– Кажется, я кое-что придумал! – Лицо Лукаса оживилось. – Есть один человек, как раз то, что нам нужно. Пошли, отыщем его.

– Кого?

– Ночного сторожа…

– Отца Катерины?

– Подпоим его уз о и посулим немного денег… Дочка не оставляет ему ни драхмы. Так что паше дело в шляпе.

Лукас быстро шел по галерее. Алекос молча следовал за ним. Он старался держаться на некотором расстоянии от десятника. Наверно, для того, чтобы убедить попадавшихся навстречу рабочих, что он здесь ни при чем. Но вскоре Лукас остановился и схватил Алекоса за руку. Его пухлые чувственные губы расплылись в улыбку.

– Скажите, господин Алекос, вы хорошо знаете Катерину? – И он лукаво подмигнул.

– После большого перерыва я сегодня утром видел ее в мастерской, где она работает.

– Правда, что с ней путается младший сын хозяина? Вы, наверно, что-нибудь слышали… – Глаза Лукаса заблестели.

– Я ничего не слышал, – резко ответил Алекос.

– Потаскушка, – сказал Лукас, противно хихикнув.

Алекос отдернул свою руку и опять немного отстал. Но десятник остановился и ждал его.

– Вы знали ее мать?

– Да.

– Ее расстреляли?

– Да.

– Говорят, она была коммунисткой. Вот проклятая! Подумать только, у этого пьянчуги ночного сторожа была такая жена! Их тогда вместе судил военный трибунал. Так ведь? Но он в штаны наложил, всех выдал. Я слышал, что во время суда он валялся в ногах у своей жены и умолял ее подписать отречение, чтобы спасти свою шкуру…

– Лукас, зачем ворошить то, что быльем поросло, – перебил его Алекос, не расположенный вступать с ним в подобный разговор.

Но тут внимание Лукаса отвлекла группа шахтеров, собравшихся у входа в штольню. Они окружили жандарма, который что-то записывал.

– Скоты… я наказывал им: если кто-нибудь придет снимать допрос, чтобы нашли сначала меня. Ступайте в барак и ждите меня там, я сейчас приду, – бросил десятник Алекосу и побежал к рабочим.

Барак, где жил ночной сторож Стелиос Кацарос, стоял на отшибе, вдали от поселка, почти на вершине небольшого холма. Когда подымался сильный ветер, ржавые листы жести на крыше со страшным шумом бились друг о дружку. На задворках в курятнике без дверцы, полном сухого помета, давно уже не было кур. Веревка, привязанная к вилам, воткнутым в землю, тянулась к открытой ставне окна. Шелковая комбинация с кружевами, пара чулок и еще какое-то женское белье, прикрепленное защипками, развевалось на ветру.

Алекос постучал в дверь. Ему никто не ответил.

«К счастью, его нет дома», – с облегчением подумал он. Оглянулся, не идет ли Лукас, и снова постучал, погромче. Опять никакого ответа. Он робко толкнул дверь и заглянул внутрь.

В глубине комнаты на низкой скамеечке сидел неподвижно старик с редкими спутанными волосами. Он откинулся на спинку кровати, склонив голову к правому плечу. Несмотря на то что рядом с ним горела жаровня, он был по шею укутан в коричневое солдатское одеяло.

«Нет, не может быть. Не может быть, чтобы за несколько лет так изменился человек!» – подумал, содрогнувшись, Алекос.

Сначала ему показалось, что сторож спит, и он хотел притворить дверь и уйти. Но вдруг увидел его глаза, обведенные синими кругами: они смотрели на него с поразительным спокойствием.

– Извини меня, я постучал, но…

– Я слышал. Здесь никто не стучится. Приходит то один, то другой, неизвестно зачем… Потом они уходят, – сказал с улыбкой сторож.

Дыхание у Стелиоса было тяжелым. Перед каждым глубоким вздохом он подымал голову и раздувал ноздри, а его бледное лицо с заостренным носом искажала болезненная гримаса.