Ника! Учи, учи распространившийся по всему миру английский! Не зря мы с мамой снарядили тебя в школу с английским уклоном.
А вообще‑то мне больше по душе испанский.
АРЕСТ.
Да минует тебя чаша сия!..
Меня она миновала. Хотя, ни в чём не виноватого, в разные годы дважды допрашивали следователи на Лубянке.
Оба раза из меня вроде бы пытались выбить показания на двух человек, малознакомых, случайных в моей жизни. А на самом деле интересовались мной, поскольку я дружил с Александром Менем.
К счастью, тебе не понять с каким чувством я уходил, спускался широкой лестницей, после того как несколько часов
подряд мне то грозили, стуча вынутым из ящика письменного стола пистолетом, то льстили, то опять угрожали.
…Протягиваешь часовому подписанный на выход пропуск. Переводишь дыхание. Не за себя боялся. В те годы я жил с мамой и папой, старыми, больными. Если бы меня арестовали, они бы умерли от горя.
Умудренные опытом люди загодя приучили меня «чистить пёрышки». Это означало, что к обыску и аресту нужно быть готовым в любую минуту. Чтобы при изъятии бумаг и записных книжек там не могли найти опасные записи, номера телефонов подозреваемых в инакомыслии людей. Периодически всё это полагалось внимательно просматривать и сжигать.
Вот, что такое «чистить пёрышки».
Также полагалось помнить, что телефон может прослушиваться. Не только когда с кем‑нибудь говоришь, но и когда он просто стоит на столе, а ты беседуешь в комнате с друзьями. Конечно, бережёного Бог бережёт. Но жить в постоянном страхе… Однажды я удивительным образом почему‑то перестал бояться. Просто перестал бояться.
АРИЯ.
Мы были бедные родственники, они — богатые.
Раз в год мама заставляла меня, школьника, приезжать с ней к её троюродной сестре Анечке на день рождения.
Дверь всегда открывал муж Анечки — седой человек в костюме, со множеством орденов на пиджаке. На ногах его всегда красовались тапочки. Он был директором какого‑то крупного московского завода.
Из передней мы проходили в квартиру с красной мебелью, хрустальными люстрами и одним из первых в стране телевизоров.
Кроме нас, других гостей не было.
Мама вручала подарок величественной имениннице, и нас усаживали за накрытый стол. Директор завода тотчас водружал перед собой газету и набрасывался на еду. Мы же сперва произносили тосты.
В разгар пиршества включали телевизор, и я дивился появлению на его экране то черно–белого диктора, то черно–белого фильма.
— Как это они переносятся по воздуху сюда, в дом? — спрашивал я маму.
Муж хозяйки продолжал изучать газету, на ощупь утаскивая с блюда очередной кусок торта.
Нам же полагалось к этому времени попросить Анечку что-нибудь спеть. Она была оперная актриса на пенсии.
Разодетая дама с огромной грудью и маленькими ручками в кольцах сперва непременно отказывалась, говорила, что не в голосе, но тут же томно соглашалась. Выключала телевизор, и, стоя пред нами, складывала ладошки, прижимала их к груди.
Хозяин вместе с газетой убирался в спальню.
«Отвори поскорее калитку…» — выводила Анечка. Мама потихоньку подталкивала меня, чтобы я хлопал в конце каждого романса.
Когда казалось, что репертуар иссякает, Анечка переходила к оперным ариям.
«Ах, у любви, как у пташки крылья! — белугой ревела она, — Ее не может никто поймать…»
В этот момент мне почему‑то становилось стыдно.
И всегда перед нашим отбытием Анечка собирала нам с собой в коробку из‑под торта оставшиеся несъеденными сладости и говорила маме:
— Какая ты счастливая! У тебя есть ребёнок.
АСТРОНОМИЯ.
Как раз сегодня собирался рассказать тебе о дружбе с астрономом, о том, как в станице Зеленчукской поднимался обсерваторским лифтом в кабину гигантского телескопа. И вот именно сегодня все радиостанции, передают сообщение: в глубинах Галактики обнаружена окружённая кислородной атмосферой планета!
Там вроде бы и углекислый газ присутствует. То есть всё, что необходимо для дыхания таких же существ, как мы.
Многие века поколения учёных трудились, изобретали. Верили в наступление этого дня.
Со школьных лет я тоже верил и ждал.
Планета находится невообразимо далеко — 150 миллионов световых лет от нас.
Ничего! Эта непредставимая, головокружительная даль со временем будет преодолена, если при помощи современной техники человеческий глаз смог разглядеть сквозь такое расстояние…
Попомни меня, астрономия превратится из Золушки наук в одну из самых главных, и однажды мы увидим изумлённые глаза других разумных обитателей Вселенной. Несомненно, тоже наблюдающих за нами.
АЭРОДРОМ.
Ученые в один голос утверждают, Ника, что когда‑нибудь, когда‑нибудь вся Земля превратится в сплошной аэродром, или космодром.
Со всех сторон нашего обречённого шарика последними рейсами будут спешно взлетать специальные космические аппараты с последними жителями Земли.
Всех–всех увезут на другую, заранее подобранную планету Солнечной системы. Или ещё дальше — на кружащуюся в глубинах Галактики, которую им предстоит осваивать подобно тому, как осваивали европейские колонисты впервые открытый американский континент.
«В доме Отца моего обителей много», — говорит Христос.
Не пугайся! Предсказываемое астрономами катастрофическое столкновение с астероидом может случиться через много веков, даже через миллионы лет.
Но уже теперь я порой воспринимаю нашу родную, поросшую травами твердь как взлётную площадку и заранее пытаюсь представить себе чувства самого последнего пассажира, успевшего бросить последний взгляд…
Б
БАБОЧКА.
Ошеломляющий пример чуда Божьего: малоподвижное, довольно‑таки неприятное ползучее существо, каким является гусеница, превращается в нечто очаровательное, по вольной лёгкости полёта и красоте превосходящее даже птичку колибри.
Может быть, это волшебное превращение — намёк на то, чем станет душа после жизни.
Эти порхающие цветы почему‑то любят наслаждаться полётом над синевой моря, довольно далеко от берега.
Не раз уставшая бабочка присаживалась на корме моей шлюпки, и я на время переставал грести, чтобы не вспугнуть её.
БАР.
На ночной улице по обе стороны бульвара Рамбла разноцветно мигали вывески ресторанов и баров. Оттуда доносились звуки музыки. Пока я шёл в потоке гуляк мимо освещённых фонарями вековых платанов и работающих цветочных киосков, музыка сменялась: то джаз, то какая‑нибудь мелодия, исполняемая на гитаре или на пианино.
Рамбла — лучший бульвар из всех, какие я видел. На длинное зарево его огней я вышел случайно, нашлявшись по улицам и площадям спящей Барселоны. Бульвар принял меня в свою бессонную жизнь, повёл к таящемуся где‑то неподалёку Средиземному морю.
Не дойдя до него, я почувствовал, что приустал. Вышел с бульвара, пересёк опустевшую улицу, толкнулся в первый попавшийся бар.
Он был крохотный. В полутьме за столиками сидели матросы, какие‑то парни с девушками; потягивали напитки, слушали доносящиеся из динамиков латиноамериканские песни.
У стойки тоже теснились посетители. Я протиснулся, заказал бармену с серьгой в ухе кофе, апельсиновый сок и увидел рядом с собой бородатого старика. Это был типичный францисканский монах в рясе, подпоясанной верёвкой. Он отпивал кофе из чашечки.
Бармен выжал сок из двух апельсинов, перелил его из соковыжималки в высокий бокал, о чём‑то спросил.
Я не понял. Тогда бармен зачерпнул серебряной ложкой из вазы с наколотым льдом несколько кусочков, продемонстрировал. Я кивнул.
С этой минуты почувствовал, что монах наблюдает за мной.
