Любит пугаться, осенять себя крестным знамением.

Во время исповеди доводит священника до исступления, в очередной раз пересказывая содержание своих снов. Требует у него наставлений, но никогда их не выполняет.

За службой следит, чинно перелистывая молитвослов, и при этом зорко высматривают в массе прихожан нужных людей. По окончании литургии будет торопливо к ним подходить, целовать и обращаться с просьбой. Глаза обычно на мокром месте, зато губы сложены в улыбочку. Если в просьбе отказали, не обижается. Ловит следующего, просит о чём‑то другом.

Любит посещать различные бесплатные сборища, где под руководством «учителей» изучают все на свете, от «агни–йоги» до искусства иконописи. У них постоянно не хватает времени, вечно спешат в никуда.

Где ночуют эти несчастные халды? Чем питаются? Бог весть!

В лучшем случае оседают в женских монастырях. А чаще гибнут.

Нелепо и страшно.

Жил он себе, поживал в Южной Америке, в Эквадоре, в районе банановых плантаций. Заприметив мошку или какое‑нибудь другое насекомое, стремительно выбрасывал длинный язык, налеплял на него добычу, и она вместе с языком оказывалась в маленькой пасти.

Дремал на стволе или ветке какого‑нибудь деревца, на всякий случай приняв цвет коры, слившись с ней. А чаще находил ночлег в банановых гроздьях и тогда желтел, становился словно одним из бананов.

Однажды утром, когда было ещё свежо, к плантации на грузовиках приехали сборщики бананов с длинными ножами. Они быстро–быстро поотрубали тяжёлые грозди, наполнили ими большие картонные ящики и увезли на океанское побережье, в порт. Там ящики перегрузили подъёмными кранами в большой корабль–сухогруз с холодильными установками.

Проголодавшийся хамелеон проснулся было, но стал подмерзать и впал в спасительную дремоту.

Когда корабль прибыл в Новороссийск, бананы перегрузили в железнодорожный состав и повезли на север. Несколько вагонов отцепили в Москве.

Так один из ящиков попал в магазин на нашей Красноармейской улице. Продавщица фруктового отдела выставила на прилавок табличку с ценой за килограмм, распечатала верх картонного ящика и принялась торговать, бросая на весы гроздь за гроздью.

От притока свежего воздуха и магазинного тепла хамелеон пробудился. Приоткрыл свои морщинистые веки. Тут‑то его вместе с новой гроздью продавщица и бросила на весы.

Она заорала так, будто увидела гремучую змею.

Я тоже стоял в очереди за бананами. И сначала не понял в чём дело.

А когда понял, продавщица уже добивала хамелеона тяжёлой гирей.

…В крайнем случае, я мог бы взять его к нам. Но чем бы мы его кормили? Наверняка нашёлся бы выход из положения.

Как — то давно поздней осенью я возвращался от знакомых. За мной увязался один из гостей   —   какой-то приезжий малый, который, как выяснилось, ехал из Крыма к себе в Заполярье, в посёлок Хальмер–Ю.

На мне была коричневая кожаная куртка с подстёжкой из овчины, подаренная болгарским художником.

Провожатый, одетый в хлипкий летний плащик, дошёл со мной до метро. А потом решил проводить дальше   —   до моего дома. Довел до подъезда. Попросился переночевать на одну ночь. Утром он должен был отправляться поездом в Заполярье.

— А где твои вещи? — спросил я, когда мы ужинали у меня на кухне.

— На вокзале. В камере хранения, — неопределённо ответил он и тут же произнёс жалобным голосом: — Знаете что? Холодно. Боюсь, замёрзну, пока доберусь. Вы не одолжите вашу куртку? А я приеду и сразу вышлю обратно. У меня дома дублёнка!

С самого начала стало ясно: если дам куртку, мне её больше никогда не видать.

По–моему, и ему было ясно, что я это понял.

Тем более он был приятно удивлён, когда утром я снял с вешалки и подал ему куртку.

Хваткий малый надел её, доверху застегнул молнию. Вдохновенно сообщил:

— Впору! Доеду   —   верну!

После чего исчез, прихватив свой плащик.

Наступил ноябрь, затем декабрь. Выходя на улицу, я подмерзал в свитере и брезентовой куртке.

К Новому году все‑таки получил извещение. На бандероль. Когда там же, на почте, я вскрыл крохотный, узкий пакетик, в нём оказался обыкновенный стержень для авторучки, втиснутый в костяную палочку. На кости было выгравировано: «Приветиз Заполярья!»

Внезапно здесь, в Хиве солнечный день конца сентября потемнел. Задул ледяной ветер, голубое азиатское небо сплошь закрылось тяжёлыми чёрными тучами.

Мы с отцом Александром были одеты в рубашки с короткими рукавами и сразу замёрзли. На открытом пространстве археологических раскопок, куда мы прибыли после посещения музеев и мечети, негде было укрыться от пронизывающего ветра.

Когда мы добрались до нашей гостиницы «Интурист», повалил снег.

— Ну и дела! — сказал я, отдёрнув тяжёлую штору окна в нашем двухкоечном номере и глядя на густой снегопад, — Не знал, что в сентябре может быть такая подлость.

…Сманил его в месячное путешествие по Средней Азии, и вот под самый конец   —   ненастье. Носу не высунешь.

В продуваемом из всех щелей номере стало так темно, что отец Александр включил свет.

— Что вы?! — сказал он, тоже подходя к окну, — Это же чудесно   —   увидеть, как снег валит на минареты мечетей, на тополя. Мы с вами блуждаем, как дервиши, и должны за все возносить хвалу Аллаху.

— Замерз, — сказал я, вытаскивая свитерок из своей дорожной сумки. — Вы тоже оденьтесь, пожалуйста. В номере холодней, чем на улице. Еще не хватает заболеть.

Отец Александр послушно надел пиджак.

— Знаете что? — сказал он. — Давайте спустимся в ресторан? Поужинаем. Правда, ещё рановато. Но там, наверное, тепло. Закажем что‑нибудь горячее, согреемся чаем.

— А куда деваться? — согласился я. — Да и есть хочется.

На лестнице мы нагнали тоже спускающуюся в ресторан группу странно одетых квохчущих немецких туристок. Они оказались завёрнуты в сдёрнутые с окон зелёные шторы. — Ноев ковчег, — сказал отец Александр, садясь против меня за столик.

Мы заказали помидорный салат, плов с бараниной, чай. Вдогонку, покосившись на своего спутника, я попросил официанта принести ещё и графинчик водки.

На эстраде грохотал оркестр. Танцевали. С каждой минутой зал ресторана наполнялся все новыми замёрзшими постояльцами.

— «Миллион, миллион алых роз…» — пела с эстрады узкоглазая красотка.

— Вам нравится Пугачева? — спросил я отца Александра, когда мы приступили к ужину. — Мне   —   нет.

— А мне все нравится, — ответил он и с таким смаком, так молодо выпил рюмку водки, что я прямо‑таки залюбовался этим красивым, незашоренным человеком. Словно впервые увидел.

Он, несомненно, был красивее всех находящихся здесь, и, кажется, вообще всех людей, каких я знал.

— А какие эстрадные исполнители нравятся вам? — поинтересовался он.

— Эдит Пиаф, Ив Монтан. На худой конец   —   Элвис Пресли. Но больше Ив Монтан.

— Губа не дура, — согласился отец Александр.

— «В Намангане яблочки зреют ароматные…» — пела теперь красотка на эстраде.

Потом объявила «белый танец», это когда дамы приглашают кавалеров.

И вдруг певица появилась у нашего столика, пригласила отца Александра. Я видел, что ему хотелось бы потанцевать, и грешным делом подумал, что он стесняется меня. Ведь я был единственным в этом зале, кто знал, что он священник.

Отец Александр вежливо отказался. Когда она отошла, сказал: — Не подумайте, что я такой уж ханжа. С хорошей знакомой с удовольствием бы и потанцевал.

…До того сентября, когда его зарубили, жить ему оставалось только два года.

У вещей есть противная особенность   —   превращать своего хозяина в слугу. Не вещи заботятся о человеке, а он начинает заботиться о них. Без конца вытирать пыль, возвращать на установленное место.