— Володя! — слышится из приспущенного окошка.

Пока пересекаю мостовую, вспоминаю, как недавно, тоже утром, был у него дома, увидел высящийся на письменном столе солдатский кирзовый сапог, подаренный к юбилею, как Булат повёл меня пить кофе в лоджию под разноцветным тентом, где на полу в длинных ящиках росли какие‑то одинаковые растения. Оказалось, картошка.

— Здравствуй, Булат!

Стою у машины с открытой дверцей. Рассказываю, что иду от наших общих знакомых   —   Зои и Феликса.

— А я как раз к ним! Удивительно, что мы встретились. Такое может быть только в Москве! — говорит он на прощание.

Оглядываюсь вслед. Этого человека с его песнями, которые никогда не устареют, все любят. Он   —   сердце моего поколения. И этого города, тонущего в тополиной метели.

Из каждого окна, куда ни глянь   —   море. Оно в конце каждой улочки. Потому‑то и острова, что вокруг синева, чайки, мачты.

Если таких островков несколько — это называется архипелаг.

Я, как ты знаешь, провёл целую зиму на одном из островов архипелага Северные Спорады посреди Эгейского моря. А задолго до того, совсем в другой части мира, жил на южно–курильском острове Шикотан. Там вокруг океан.

Как ни странно, ни море, ни даже океан   —   хотя человек с ними несоизмерим   —   не унижают своим величием.

Наоборот, распрямляют. События жизни становятся видны в их истинном масштабе.

…Корабль или просто шлюпка в конечно итоге тоже остров. Только движущийся.

Хорошо человеку на островах.

Это я — то отец семилетней девочки? Какой из меня отец, папаша–воспитатель? Вообще не воспитываю. Просто люблю, обожаю.

Когда прошедшей зимой ты вдруг ни за что не захотела идти в школу, разрешил не идти. Мало того, пообещал один раз в месяц, в любой день по твоему выбору, оставаться дома. Знаю, многие нас с Мариной осудят.

Задолго до того, как началась твоя школьная жизнь, мы часто играли в «летающие колпачки». Я отказывался подсчитывать количество выигранных очков, и ты азартно считала сама, сначала загибая пальчики, а потом в уме. Так мы запросто постигли арифметику.

В те же, ещё детсадовские времена я на клочках бумаги вычерчивал в длину пустые квадратики–клеточки сначала для трёх–четырёх букв, а чуть позже и больше. Предлагал:

— Здесь прячется животное из трёх букв. С хвостом. Чтобы разгадать загадку, называй по очереди буквы!

— Буква «а»?

— Нет.

— Тогда «о»?

— Верно. Сама рисуй «о» в средней клеточке.

— Кот?! — догадывалась ты.

— Правильно! А теперь смотри! Вот восемь клеточек для слова из целых восьми букв. Тоже животное. У него язык такой же длины, как тело.

— Это нечестно. Ужасно длинное слово! И таких животных не бывает.

— Честно–честно. Называй по очереди все буквы, какие знаешь.

В конце концов все необходимые буквы встали в клеточки, и обозначилось слово «хамелеон».

Рассказал тебе о хамелеоне, нашёл соответствующую картинку в трёхтомнике Брема.

Так ты выучила алфавит, вообще научилась читать–писать. И приобрела некоторые познания в зоологии, ботанике и других интересных вещах.

Тут главное не превращать первые шаги по познанию мира в занудство.

…Недавно, вместо того чтобы скучно усесться на кухне за домашний обед, повёл в харчевню «Тарас Бульба». Накормил настоящим украинским борщом, варениками с вишнями. Под занавес заказал тебе мороженое. Да и сам перекусил с горилкой.

Мне кажется, человека, особенно маленького, не грех баловать.

Аунылых воспитателей, Ника, ты ещё встретишь. Невпроворот.

Каждый вечер с моря в приморский городок на севере Франции торопливо возвращается множество парусных яхт, чтобы до отлива успеть войти в устье глубоководной реки, в порт на ночёвку.

Помню, как в те двадцать лет, что я водил машину, каждый вечер, когда пустели московские улицы, наступал отлив дневной жизни, я катил среди стремящихся по домам автомобилей, тихо причаливал в темноте своего двора у подъезда.

Бредя по берегу Тихого океана, видел, как на моих глазах отлив быстро обнажает сушу, оставляя на мокром песке спутанные комья зеленоватых водорослей с дохлыми крабами, осколками ракушек, стеклянными и поролоновыми поплавками с японскими иероглифами.

…Бывает, во время отчаяния, просто усталости, отлива души тоже остаются на мели дохлые крабы неудач, лёгкие поплавки надежд…

Есть такая игра для детей: множество твёрдых кусочков разноцветного картона нужно составить так, чтобы получилась заранее изображённая на приложенном листке картинка. Ты старательно, порой часами, стыкуешь эти пазлы. И в конце концов добиваешься результата.

В каком‑то смысле мой словарь   —   те же пазлы. Пытаюсь из пёстрых фрагментов жизни создать для тебя цельную картину мира.

Но образца перед моими глазами нет.

Кажется, помню все, начиная с собственного рождения. Помню, как мама опускала меня в жестяное корыто и, поддерживая за спину одной рукой, другой поливала из садовой лейки.

Полагаю, учёные до сих пор толком не знают, где и как хранится прошедшее время жизни.

Иногда вспоминается даже то, чего я ни пережить, ни вычитать из книг не мог. Например, как не подчиняются руки, путаются в системе управления самолётом, когда в него попадает зенитный снаряд.

Или глянешь на незнакомого человека, пришедшего за исцелением, — и вдруг словно вспоминаешь его жизнь. Спрашиваю:

— Жили в лесу, в избе с соломенной крышей?

— Жил. Откуда вы знаете?

Ниоткуда.

В 1958 году, во время Всемирного фестиваля молодёжи меня обязали взять шефство над двумя иностранными студентками — француженкой и чешкой. Француженка, к моему изумлению, там у себя в Париже корпела над дипломом по русскому лубку. Знала язык не хуже чешки. Поэтому мне было легко общаться с ними, показывать московские достопримечательности, водить по музеям, по фестивальным мероприятиям.

Очень быстро я прямо‑таки угорел от звучащих повсюду песен, оркестров, разноязыких толп.

Случайно мы забежали в какой‑то клуб, где происходил международный конкурс студенческих театров пантомимы.

Здесь было тихо. Коллективы из Франции, Израиля, Голландии и других стран, сменяя друг друга, в течение нескольких дней демонстрировали искусство, о существовании которого я прежде не подозревал.

Оказалось, в полной тишине, без единого слова можно разыгрывать целые спектакли, говорящие о сложнейших переживаниях, исполненные лиризма.

Моим спутницам было скучно! Задавшись целью непременно побывать на всех мероприятиях фестиваля, они, к моему облегчению, оставили меня одного. Счастливый, я изо дня в день посещал этот конкурс.

До сих пор где‑то на антресолях хранится блокнот, куда я судорожно записывал в темноте зрительного зала наиболее поразившие меня сцены.

Только тогда я понял, почему режиссёры немого кино, такие как Чаплин, настороженно встретили изобретение записи звука. Казалось бы, всё стало как в жизни, актёры получили возможность говорить… Но до чего же кино потеряло в выразительности! Сделалось заболтанным.

…Иногда, глядя на выступающих по телевизору различных деятелей, я выключаю звук. И сразу становятся видны фальшь, высокомерие и просто глупость.

Жизнь всё больше засоряется визгливой музыкой, болтовнёй, грохотом автомашин. Остается утешаться тем, что прямо перед нашими глазами всегда происходит безмолвная пантомима Солнца, Луны, Земли и звёзд.

Громадная махина, тянущая за собой целый состав вагонов, двигалась, в сущности, всего лишь силою воды, разогретой пылающим углём, то есть энергией пара.