— Володя, выуже растратили гонорар за свою книгу? Не весь? Вы ведь знаете, как хорошо я к вам отношусь. Так вот, сегодня вечером у меня дома соберётся группа писателей. Только избранных, таких как вы. Мой брат   —   президент нового, солиднейшего банка   —   решил спасти сбережения некоторого количества по–настоящему творческих людей. Вам представится уникальная возможность приобрести привилегированные акции. Номинал каждой из них   —   тысяча рублей. А вам они обойдутся всего по семьсот! Каждая из этих акций будет приносить ежегодный доход. Сможете безбедно жить и работать. Сколько у вас денег?

— Четыре тысячи.

— Прекрасно. Сможете купить акции! И ещё останется… Учтите, рубль падает в цене, девальвируется. Акции же сохранят и приумножат ваш капитал. Итак, берите деньги и приезжайте ко мне в пять вечера.

…Этот неожиданный звонок, эта возможность получать ежегодный доход, возникающий неизвестно из чего… Эта бурная агитация…

Но мне ведь желали добра. Причисляли к избранным.

Мои последние подозрения испарились, когда, забрав деньги из сберкассы, точно в пять вечера я примкнул к обществу избранных.

Действительно, это оказались солидные, известные, уважаемые писатели. Больше всего уважающие, конечно, самих себя. Они не выпускали из рук свои портфели и атташе–кейсы, набитые сбережениями.

Избранных было человек двенадцать. Все говорили вполголоса. Царила атмосфера тайного заговора.

В гостиной хозяин предлагал всем чаю. В то же время два молодых, чрезвычайно учтивых банковских клерка по очереди приглашали будущих акционеров в кабинет; здесь производили изъятие денег, оформляли акции, шлёпали ни них печати.

Мне вручили пять красивых цветных бумажек. Теперь предстояло ждать целый год, чтобы получить прибыль. Так я стал акционером, поддавшись всеобщему сумасшествию.

Короче говоря, год я работал над своим романом. Поглядывая на календарь. Наконец, преисполненный нетерпеливых ожиданий, помчался на такси, отыскал роскошное здание банка, протянул в окошко кассы паспорт, акции…

И получил суммарную годовую прибыль   —   7 рублей 6о копеек.

Такси обошлось мне гораздо дороже.

Через год повторилось то же самое.

Вскоре по телевизору сообщили, что банк лопнул. Сотни тысяч акционеров разорились, а президент банка сбежал за границу со всем капиталом.

Как ты думаешь, ведал ли великий интеллектуал, подбивавший меня купить акции своего брата, чем все это кончится?

Вот в чём вопрос, как любил говорить Шекспир.

В фойе во время антракта в цирке на Цветном бульваре к тебе подскочил бойкий бородач:

— Девочка, хочешь сфотографироваться с нильским аллигатором?

Я не успел вмешаться, как он уже усадил тебя на стул, водрузил на руки тускло–зелёного крокодильчика.

Тебе было три года. Я побоялся, что животное тяпнет тебя, но увидел: пасть крокодила заклеена прозрачной лентой скотча.

По окончании циркового представления я уплатил деньги, и мы получили фотографию.

Иногда, глядя на неё, я вспоминаю о вольно текущей реке Нил, о её поросших высокими пальмами островах, о белых цаплях, голенасто вышагивающих по отмелям.

Несчастный аллигатор с заклеенным ртом смотрит на меня с твоих рук, словно хочет о чём‑то спросить…

Один человек, одинокий, с детства и до смерти бедствовавший, вымечтал сказку.

Человека с измученным лицом вечного узника звали Александр Грин.

Сказка называется «Алые паруса».

Это очень нежное, может быть, одно из самых нежных произведений мировой литературы.

Мама пересказала тебе эту историю. Скоро ты и сама прочтёшь.

А я, наверное, уже не смогу её перечитать.

С некоторых пор между мной и этим любимым произведением встала завеса пошлости. Повсюду стали появляться дрянные кораблики с пластиковыми алыми парусами. Сначала в витринах магазинов, потом в школах, в летних лагерях для детей, затем   —   на вывесках пивных. С экрана телевизора про алые паруса запели певицы. Жеманно закатывая глазки и зачем‑то вихляя задом, без конца орали припев: «Алые паруса! Алые паруса!..» Словно им в попу выстрелили.

Обратно к первоисточнику сквозь эту завесу дряни мне уже не пробиться.

Недавно увидел в морском заливе виндсёрфинг с алым парусом, рвущийся к горизонту. Даже сердце защемило.

Этот длинный сосуд с широким горлышком пролежал на морском дне среди обломков колонн несколько тысячелетий.

Рождались и умирали поколения людей. Землетрясения и войны потрясали землю.

Амфора покоилась на дне.

Когда подводными течениями изнутри вымывало песок, в ней селились осьминоги, называемые в этих краях октопусами. Снаружи к её стенкам присасывались колонии моллюсков.

Что хранили когда‑то в ней древние греки   —   неизвестно. Может быть, зерно, может быть, вино. Или оливковое масло. Как амфора очутилась на дне? Думаю, не в результате кораблекрушения. Иначе подобных амфор было бы вокруг неё много. А она лежала в одиночестве.

До тех пор, пока её не заметил, проплывая в акваланге, житель прибрежного городка. Ныряльщику стоило большого труда вытянуть из зыбучего песка тяжёлое женственное тело амфоры и в объятиях дотащить до дома.

Амфора высохла. Ее поставили в передней у порога. Всунули В горло трости II ЗОНТИКИ.

Прошли годы.

Волею судьбы в этом опустевшем старинном доме поселился я.

Каждый раз, выходя из дома, или входя в него, я видел амфору.

Однажды вечером, когда было особенно одиноко, я вытащил из амфоры зонты и трости, взял её на руки, перенёс в комнату и поставил на стол.

Обнял. Приблизил к глазам.

Разглядел узорчатые шрамы от присосавшихся когда‑то к её телу ракушек, полустёртую охру угловатого орнамента на крутых боках ниже горлышка и остаток какой‑то надписи, где можно было разобрать лишь одно слово   —   хронос. Время.

Так или иначе, приходилось или подыхать с голода, или все‑таки заставить себя отыскать магазин, чтобы купить хлеб и другие продукты.

Всю ночь после прибытия на этот греческий остров я листал привезённый с собой из Москвы самоучитель и словарь английского языка. К утру я уже был уверен, что запомнил несколько десятков слов. В уме составлял из них необходимые фразы.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд» — я хочу купить один батон хлеба.

Все же было страшновато выйти из предоставленного в моё распоряжение старинного пустого дома. Первый же день в чужой стране, где говорят на своём, греческом языке и уж конечно на английском, раз они каждое лето обслуживают туристов. В поисках магазина наугад спускался по крутизне улочки. Проклинал судьбу за то, что учил в школе не английский, а немецкий. Некоторые прохожие доброжелательно кивали мне. Один старик что‑то сказал. Невидимая стена отделяла меня от населения этого приморского городка.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд», — все повторял я про себя.

Наконец заметил стеклянную витрину, где в плетёных корзинах навалом лежал хлеб. В глубине помещения за прилавком виднелся продавец в белой куртке.

Я робко отворил дверь магазинчика.

Кроме продавца там не было никого. Хмурый, усатый человек в очках вопросительно посмотрел на меня, задал какой‑то вопрос.

Я замер. Понял, что забыл свою фразу. И, чтобы скрыть замешательство подошёл к прилавку, стал рассматривать выложенные в вазах сухарики и пирожные, судорожно пытаясь вспомнить…

Мое молчаливое присутствие становилось всё более неприличным. Продавец забеспокоился, со звоном защёлкнул ящичек кассы, где хранятся деньги. Этот звук привёл меня в чувство.

— Ай вонт ту бай уан батон брэд… — произнёс я, с надеждой вперяясь в подозрительные глаза продавца.

Тот понял. Понял! Снял с полки, протянул батон. Хлеб был свежий, горячий. Чтобы не путаться в разговорах о цене, я подал ему крупную купюру, получил сдачу и вышел счастливый.