Как‑то мне привезли в подарок из Парижа свежие устрицы. И к ним специальный ножик, чтобы с его помощью открывать тугие створки раковин. Устрицы давно съедены под белое вино. А ножик вот уже несколько лет путается под руками. И подарить некому, и выбросить жалко. Так постепенно в доме накапливается разный вздор.

Знаю семью, где рос пятилетний мальчик. Бегая по комнате, он случайно задел шаткую тумбочку. Там стояла гипсовая статуэтка Богородицы. Статуэтка разбилась. А ребёнок был жестоко избит.

Во многих квартирах не продохнуть от навешанного по стенам и расставленного по полочкам китча   —   умильных пейзажей в золочёных рамочках, тех же статуэток, накупленных, как мне кажется, в одном и том же «художественном» салоне.

Кладовки, антресоли, балконы забиты у многих давно отслужившим барахлом. Вещи исподтишка окружают, словно хотят придушить хозяев.

В доме должно быть много света, воздуха и пространства. Пусть вещей будет мало, но все   —   высшего качества. И это вовсе не обязательно дорогие вещи.

Ему очень хотелось показать свои работы. Он завёл меня к себе домой, угостил обедом, кофе. После чего мы поднялись лифтом на предпоследний этаж старинного московского дома. А оттуда по крутой мраморной лестнице взошли на самый верх, где находилась его мастерская.

Художник был обаятелен, интеллигентен в лучшем смысле этого слова. Он нравился мне. И я хотел, чтобы картины тоже понравились.

Он только что вернулся из Парижа. Там с успехом прошла его выставка. Теперь собирался в Нью–Йорк, где после показа картин в какой‑то знаменитой галерее все они должны были быть проданы с аукциона.

Перешагивая через обрывки упаковочных материалов, я прошёл вслед за хозяином к висящей на стене очень длинной картине. На ней во всю её длину был изображён амбарный засов. Старинный амбарный засов, какие сохранились кое–где в деревнях ещё с дореволюционных времён.

Написан он был с фантастической тщательностью. Художник словно смотрел в микроскоп, разглядывая и воспроизводя красками каждый миллиметр старинной вещи. Сиреневатая ржавчина покрывала её, как гречневая каша. Глубокие шрамы, щербатины на этом старом железе воспринимались как боль, напоминали о мучительной жизни многих поколений крестьян. — Браво, маэстро! — воскликнул я. — Жалко продавать на сторону такой шедевр.

— А это никто и не купит, — отозвался художник, — Специально для Нью–Йорка написал серию совсем других, авангардистских работ. Взгляните.

На противоположной стене висела вся серия. Шесть вытянутых в высоту мрачноватых полотен. На каждом их них был изображён обыкновенный венский стул.

Вот он почему‑то парит в воздухе в полутьме какой‑то кладовки, а над ним порхает бабочка. Вот тот же стул, перевёрнутый вверх ножками. К каждой ножке привязано по воздушному шарику.

Четыре остальные картины были исполнены в том же духе. — Чудите, маэстро, — пробормотал я, не зная, что и сказать. — Им нравится это, богатым людям, — грустно отозвался художник. — Будут искать свои смыслы…

Год я писал книгу рассказов. С утра, как только мои девочки Ника и Марина уходили кто в школу, кто на работу, нетерпеливо садился к столу и погружался в совсем иные миры. Каждый день в разные.

Раньше я писал большие книги, а рассказы   —   никогда. И теперь вся трудность состояла в том, чтобы вместить содержание, которого иному прозаику хватило бы на роман, в новую для меня форму очень короткого рассказа. Это было захватывающее занятие.

От многомесячного пребывания за столом стала побаливать поясница.

Осенью Марина купила мне туристическую путёвку в Египет. На две недели. Так я оказался в одном из бунгало на берегу Красного моря. Народа было мало. Туристический сезон увядал. Никто, кроме охранников с автоматами, не видел, как я ежеутренне направлялся к пляжу и, сбросив одежду, входил в море.

Как обычно, я плавал на спине, и первые дни чувствовал себя заржавленным часовым механизмом, который кто‑то спокойно разбирает на части, заботливо чистит, смазывает и снова потихоньку собирает.

Плыл и часто думал о том, что где‑то здесь Бог на время раздвинул Красное море, чтобы дать дорогу Моисею и его народу, бегущему от фараона и его войска.

Правее от меня тянулся длинный причал, где ночевали экскурсионные суда, далеко слева виднелся уходящий в море пустынный мыс.

Я уплывал далеко, но почти всегда доносился сквозь воду звук каких‑то ремонтных работ на причале, рокот запускаемого судового двигателя.

На пятое утро, сбрасывая с себя футболку и спортивные брюки, я почувствовал, что нахожусь на пляже не один.

У берега, там, где приливная волна вылизывала мокрый песок, стояла большая белая цапля.

Таких я когда‑то видел во множестве на Ниле у Асуана, который находился поблизости отсюда‑за полосой пустыни, в нескольких десятков километров.

Цапля изучающе смотрела на меня.

Заходя в воду, я подумал, что своим движением вспугну её и она улетит. Но цапля продолжала стоять на месте и глядеть вслед.

Это замечательно, когда ты не один, и кто‑то смотрит тебе вслед.

Я плыл с необыкновенной лёгкостью. Происходила адаптация, я восстановился, а впереди у меня ещё было целых девять счастливых дней. Поглядывал на берег, где белым маячком стояла цапля.

Когда я приплыл назад, она взмахнула большими крыльями, с трудом преодолела земное тяготение и улетела куда‑то в сторону Нила.

На следующее утро она снова была тут как тут.

Теперь мне плавалось все вольней. Цапля как дежурный врач неотрывно следила за мной.

На берегу не было ни камышей, ни лягушек, ничего, что могло бы её интересовать.

Другим утром я принёс ей жареную сардинку, взятую накануне во время ужина в ресторане. Подкинул ей. Цапля голенасто шагнула к моему угощению, опустила голову с длинным клювом, потрогала им рыбёшку, ухватила. И решительным движением отшвырнула в сторону.

Каждое утро заставал её на посту.

Наступил предпоследний день моего пребывания на Красном море. В Москве начиналась зима, и мне хотелось невозможного   —   наплаваться вдосталь, в запас. Что я н делал, раздумывая о загадочном поведении цапли.

Резкие тревожные гудки заставили приподнять голову. Прямо на меня, совсем рядом, пёрло большое судно с острым форштевнем. Еще минута, и оно могло ударить меня всей своей махиной. Или разрезать.

Я отчаянно заработал руками и ногами, уплывая в сторону. К моему ужасу, корабль поворачивался вслед за мной, надвигаясь.

Из последних сил я рванул к берегу. Заметил цаплю. Подумал, что, вероятно, это последнее, что мне суждено увидеть перед смертью. Я сделал ещё рывок, и в этот момент судно сработало задним ходом, стало отдаляться. Оказалось, оно разворачивалось, чтобы встать кормой к причалу.

Цапля взглянула на меня, когда я вышел на сушу. Взмахнула крыльями.

И больше мы с ней никогда не встречались.

В Италии из цукини (кабачков) чего только не готовят. Как‑то утром Лючия угостила меня оладушками с запечёнными внутри цветами цукини!

Я ел, запивал кофе и вдруг вспомнил о бедных горцах Северной Осетии, живущих среди голых скал, у развалин древних сторожевых башен. Они там делают для детей сладкие пироги, запекая внутрь свекольную ботву. Если есть мука, если есть на чём развести костёр.

Самое катастрофическое, что могло быть сделано с живым словом Евангелия, — расчленить его на цитаты, растащить в разные стороны, каждый в свою. И жонглировать ими.

А ещё я сам видел, как мужчина и женщина, видимо, с надеждой пришедшие в храм, выслушав дежурную проповедь священника, полную благоглупостей, пожали плечами. И вышли вон.

Проповедники говорящие не от сердца, а от цитаты, какой бы знаменитой она ни была, зачастую являются виновниками того, что людей, поступающих в жизни так, как заповедал нам Христос, очень мало.