— Бедная Лили! Как жаль, что она не с нами, — заметила миссис Ларю.

— Черт побери! Какое вы странное существо! — воскликнул полковник. — Я не посмел бы взглянуть ей в глаза.

— Напрасно вы так терзаетесь, мой дорогой. Почему бы вам не любить ее, как и прежде? Я не захватчица и претендую лишь на часть вашего сердца. Я, конечно, охотно владела бы им целиком, но знаю, что мне не дано это право. Так не мучьте себя. Предоставьте мне эту роль в нашей маленькой драме. Я действительно жертвую всем. Ну а вы… вы — ничем. Мужчина в любовных делах ничем не рискует и ничего не теряет. Ему привалило счастье — и только.

Но Картер был сыт по горло привалившим ему счастьем. И был в душе рад, когда их поездка пришла к концу и он смог в Нью-Йорке расстаться с миссис Ларю, втайне надеясь, что больше ее не увидит и отдохнет от ее бесед о священном огне любви. Разумеется, перед тем как проститься, он устроил миссис Ларю в респектабельный пансион и ввел ее в два-три почтенных нью-йоркских семейства, знакомых ему еще с довоенных лет. Надо ли говорить, что он ничего не сообщил им о склонности этой дамы к «божественной страсти» и к «святому огню любви». Впрочем, миссис Ларю очень скоро снискала себе популярность в Нью-Йорке как сторонница Севера из южан и сделалась общей любимицей. Прошло не больше недели, и она стала вполне своим человеком в доме достопочтенного доктора Уайтхеда, известного в городе протестантского богослова и видного аболициониста, которого эта ловкачка прельстила задачей излечить ее от католической ереси и заодно от рабовладельческих предрассудков. Внезапное увлечение доктора Уайтхеда столь жизнерадостной дамой смутило наиболее чопорных из его прихожан, и особенно «змей-медянок». Но доктор был полностью слеп к проделкам своей подопечной и не верил скандальным рассказам о ней. Да и как ему было поверить, глядя на эту святую женщину, строго одетую, с гладкой прической мадонны, задумчивым взглядом и детски невинной улыбкой, которая толковала с ним только о боге. Так старик до конца и считал ее ангелом. Он полагал своим нравственным долгом оградить ее от злословия, защитить авторитетом своего честного имени. С этой целью простодушный добряк посвятил миссис Ларю свою новую книжечку на моральные темы, которую озаглавил: «Святая Мария Магдалина». Как хохотала миссис Ларю, возвратясь к себе в пансион с подаренной книжечкой! Такого приступа смеха с ней не было с самого детства: повзрослев, она очень быстро сделалась слишком blasée[137] чтобы смеяться искренне, от души, и веселость ее, как и все ее прочие чувства, перестала быть непосредственной. Легко представляю, как она хороша в своем бурном веселье: карие глазки так и сверкают, щеки пышут румянцем, черные пряди волнистых волос растрепались, розовеют руки и плечи — она раздевается. Но прежде чем лечь в постель, она садится за стол, пишет очень смешное письмо полковнику Картеру, ставит в конце: «Искренне любящая Вас Мария Магдалина» — и вместе с брошюрой Уайтхеда отсылает на почту.

В поезде из Нью-Йорка в столицу Картер встретился с губернатором Баратарии. После обмена любезностями, после того, как полковник воспел родной штат, а губернатор отметил боевые заслуги Десятого Баратарийского, Картер сообщил, что вакансия подполковника в Десятом пустует и он предлагает продвинуть на нее Колберна. Губернатор замялся:

— Дело в том, что я обещал ее мистеру Газауэю.

— Газауэю! — взревел полковник, вне себя от изумления и ярости. — Тому самому Газауэю? Губернатор!.. Позвольте!.. Да известно ли вам, почему он ушел из полка?

Губернатор был явно смущен, но при том сохранял в лице выражение кроткой настойчивости.

— Известно… Конечно, известно, — сказал он все тем же тоном. — Достойная сожаления история.

— Какого там сожаления! Черт побери! Гнуснее подонка я в жизни еще не видывал. Всего вы, конечно, не знаете. А если бы знали, вам и в голову не пришло бы возвращать его в полк. Газауэя надо судить военным судом. Наша вина, что мы не расстреляли его за трусость в боевой обстановке. Сейчас я вам все расскажу…

По лицу губернатора можно было легко понять, что он считает подобный рассказ бесцельным. Но он склонил голову, устроился поудобнее, сунул пастилку в рот и, вздохнув, приготовился слушать.

— Газауэй — позорнейший трус, какого я встречал в своей жизни, — так начал полковник. — Второго такого на свете нет. При Джорджии-Лэндинг он слез с коня, тихонько пробрался в укрытие и просидел там весь бой, скорчившись в три погибели, так что я чуть удержался, чтобы не хватить его саблей плашмя по башке. В Кэмп-Бисленде он притворился больным, толкался по всем полевым госпиталям, просил его подлечить. Я тогда же составил рапорт, но он не дошел до начальства, — наверно, пропал по дороге. Негодяй сидел у меня под арестом. В Порт-Гудзоне я послал его на передовую в надежде, что его там пристрелят, велел полковому врачу не принимать никаких его жалоб и лично сказал мерзавцу, что заставлю его воевать. Но он спасся бегством при первых же выстрелах. Военная полиция обнаружила его в лазарете и прислала обратно в полк. Но офицеры полка отказались служить с ним, сказали, пусть прежде докажет, что он солдат. Ему вручили винтовку, но он отказался, дрожал как осиновый лист, рыдал, говорил, что болен, что не умеет стрелять. Тогда офицеры прогнали его из полка, прогнали буквально пинками. Больше он к нам не являлся. Генерал Эмори обнаружил его, инспектируя новоорлеанские госпитали, и отправил на фронт; если бы Эмори знал, с кем имеет дело, то расстрелял бы его. Газауэя направили в форт Уинтроп командовать гарнизоном, и он тут же сделал попытку сдать форт. Только доблесть других офицеров и мужество гарнизона спасли форт Уинтроп. Поверьте мне, сэр, Газауэй трус и подлец; он позорит наш полк, позорит наш штат, позорит страну. Я думаю, нет человека ни на Севере, ни на Юге, которому не было бы тошно от Газауэя. А вы хотите вернуть его к нам в полк.

Губернатор вздохнул с опечаленным видом, но сказал с той же кроткой настойчивостью:

— Любезный полковник, я все это знаю, но тут ничего не поделаешь. Я вынужден действовать в соответствии с нашим великим испытанным правилом — добиваться максимального блага для всех. Буду с вами весьма доверителен. Фактически Газауэй не вернется к вам в полк. Мы дадим ему чин подполковника для спасения его репутации. И он тут же подаст в отставку. С ним обо всем условлено.

— Для чего вам спасать его репутацию? Его нужно повесить!

— Безусловно. Согласен с вами. Но учтем обстоятельства. Нам нужна победа на выборах. Мы должны обеспечить правительству поддержку страны и получить большинство в обеих палатах. Если мы оплошаем, «змеи-медянки» поднимут головы. Капитулянты и сторонники мятежа победят.

— Вы хотите одержать победу на выборах! Черт побери! Так для этого надо прежде всего одержать победу на фронте. Иметь боевую армию, боевых офицеров. Разгромить до конца мятежников.

Губернатор ответил привычной улыбкой, оставаясь, как видно, на прежней позиции и как бы не слыша того, что ему говорит Картер. Он был уже несколько раздражен; несмотря на свой кроткий нрав, он умел защищать свою линию.

— Избирательный округ Газауэя имеет особые трудности, — продолжал он свои объяснения. — И без Газауэя мы можем остаться там в меньшинстве. Прискорбно, но это факт. И нашей вины в том нет. Вините тех, кто голосует против правительства. Так вот, он потребовал, чтобы мы спасли его репутацию, дали ему повышение, и гарантирует нам большинство голосов. А после выборов обещает подать в отставку.

— Стыд и позор! — в негодовании вскричал Картер.

Губернатор почти рассердился, увидев, что Картер не желает считаться с его аргументами.

— Уверяю вас, мне это весьма неприятно, — сказал он, — но я приношу в жертву свои личные чувства.

Он умолчал о том, что добавочно приносит в жертву и личные чувства Колберна и других боевых офицеров Десятого Баратарийского.