— Папа, ты веришь, что у Мутона действительно пятнадцать тысяч солдат? И что сражение будет жестоким? А ты веришь, что наших (теперь это были наши) могут разбить? И что потери у нас будут очень тяжелыми? А сколько убитых бывает в таком сражении? Трудно сказать? Ну, а все-таки? Приблизительно?
Если он раскрывал книгу или брался за ящик с камнями, она говорила: «Умоляю тебя, не читай!» или «Папа, оставь эти камушки. Побеседуем лучше. Как ты считаешь, когда начнется сражение? И как мы узнаем об этом? Когда поступит подробный отчет?»
Она задавала вопрос за вопросом, и другого, наверно, умаяла бы до полусмерти, но этот папа привык сохранять спокойствие. Он был терпеливейшим из людей, даже в семейном кругу что встречается вовсе не часто. Однажды, уже к концу дня, черноглазые малярийно-желтые Гекторы, торчавшие на углах, — по-внешности шулера, а по речи изменники, — вдруг оживленно забегали, чем весьма напугали мисс Равенел. Она поспешила домой, и миссис Ларго подтвердила ее самые худшие страхи, сказав, что бой разыгрался под Тибодо, что Вейтцель разбит и Мутон вступит в город не более чем через сутки. Целый час она провела в несказанном отчаянии, ожидая отца из госпиталя. Когда он пришел, она кинулась сразу к нему, ища утешения.
— Не будь, дорогая, ребенком, — строго сказал доктор. — Если и дальше ты будешь себя так вести, то умрешь от волнения.
— Ах, что с тобой станется, папа! Если Мутон вступит в город, они погубят тебя — и всех, кто верен республике. Умоляю тебя, уйди на военный корабль. Скажи, что уедешь с ними. Я могу остаться одна. Меня никто не обидит.
Равенел рассмеялся:
— Ты и впрямь сущий младенец. Прежде всего я не верю этому слуху. А если наступит опасность, будь спокойна, я позабочусь о нас обоих.
— Нет, папа, пойди, я прошу тебя, узнай, что случилось.
Убедив отца выйти и не желая быть дома одна, Лили тоже надела шляпку и отправилась с ним. Но они ничего не сумели узнать. Новых газет еще не было. Мистер Баркер в Союзном банке вообще ничего не знал. Они грустно прошли мимо здания штаба, но не решились просить аудиенции у генерала Батлера. Когда они возвращались домой, франтоватые Катилины,[95] нагло задравши головы, стояли на каждом углу и мерили ненавидящим взором солдат и офицеров северной армии. Равенел с грустью подумал о том, как походят они по внешности на того джентльмена, — родом, как и они, из отличной семьи, — которому он, к сожалению, должен доверить судьбу своей дочери. Те из них, кто знал лично доктора Равенела, не приветствовали его сейчас ни поклоном, ни словом; только злобно глазели — точь-в-точь как глазел бы индеец-пеони на захваченного в плен и прикованного к столбу бледнолицего. «Да, пожалуй, что так, — подумалось доктору, — если Мутон войдет в город, оставаться здесь будет опасно». Но доктор был по своей природе сангвиником и нелегко впадал в мрачность.
Наутро, когда Равенел оделся, чтобы идти в госпиталь, Лили сказала ему:
— Папа, если услышишь новости, сразу же возвращайся.
Через двадцать минут он вернулся, задыхаясь от быстрой ходьбы и сияя от радости: Вейтцель разбил врага, захватил трофеи и пленных и сейчас — на подходе к оплоту мятежников, к Тибодо.
— О, как я счастлива! — вскричала вчерашняя сторонница Юга. — А список убитых и раненых? Велики ли наши потери? Как ты думаешь, папа? Каковы бывают потери в подобных сражениях? И как странно, что нет еще списка убитых и раненых. Это все, что ты слышал, папа? И ничего больше? Как, ты снова уходишь в госпиталь? Я не могу оставаться одна. Я — с тобой.
И она пошла вместе с доктором. Но через полчаса убежала, чтобы дежурить поближе к доске с новостями. Весь день она покупала газеты, прочитала не менее четырех описаний сражения, правда, мало чем отличавшихся одно от другого (в основе их всех лежала все та же официальная сводка). И они показались ей довольно пустыми, потому что в них не было главного — списка убитых и раненых. Но на почтамте, уже перед самым закрытием, она получила награду за этот ужасный волнительный день. Письмо от Картера было адресовано ей, письмо от Колберна — доктору Равенелу.
«Моя дорогая Лили, — так начиналось письмо полковника. Лили прервала чтение, поцеловала эти слова и вытерла слезы. — Стычка прошла отлично, и мы их побили. Вейтцель вел бой с несомненным искусством; мы захватили орудие и триста пленных; поле битвы с павшими и ранеными тоже осталось за нами. Наши потери ничтожны; все знакомые живы. Поскольку жизнь для меня, а равно руки и ноги стали теперь из-за Вас вдвойне драгоценными, рад доложить, что я даже не ранен. Я устал, у меня уйма дел, потому кончаю письмо. Но прошу Вас поверить (надеюсь, Вы верите мне), что хотел бы сейчас исписать полных двенадцать страниц вместо этих двенадцати строчек. До свидания, моя дорогая.
Всегда и навеки Ваш».
Это было первое любовное письмо в ее жизни, и к тому же от человека, только что спасшегося от пули врага. Изумительное, потрясающее письмо! Нет, она не согласна отдать его в руки отцу, такого пункта не было в их соглашении; не даст ему даже взглянуть. Прочитать ему вслух, пожалуйста; но только она опустит слова любви, — самое важное для нее в этом послании. В обмен он вручил ей письмо от Колберна, тоже короткое:
«Дорогой доктор, я никогда еще не был так счастлив. Я сражался под нашим знаменем, и мы победили. Сейчас нет времени для подробностей, Вы узнаете их из газет. Наш полк дрался мужественно, полковник наш истый герой, а генерал просто гении. Мы разбили свой лагерь прямо на поле сражения; мы замерзли и голодны, но гордимся победой и счастливы. Завтра, возможно, нас ждет второе сражение, и мы снова намерены победить. Вчера еще новички, наши люди теперь ветераны и готовы к любым трудностям. Не согласится ли мисс Равенел переменить свои взгляды ради наших храбрых солдат? Даже эта награда не будет чрезмерной для них.
Искренне Ваш».
— Не ранен ли он? — сказал доктор.
— Разумеется, нет, — ответила Лили, не допуская, чтобы слава ранения в бою досталась кому-либо, кроме ее героя. — Полковник Картер ведь пишет, что никто из наших знакомых не пострадал.
— Вот кто истинно благороден, — возразил доктор, имея в виду, что их молодой друг никогда ничего не сообщает о себе лично. — Вот кто отважен и вместе с тем скромен. Как видно, природные качества.
Лили слегка раздражали эти хвалы Колберну; Картер, конечно, был много лучше, но доктор о нем молчал. Она уже было хотела напомнить отцу, что Колберн сам отозвался о полковнике как о герое, но потом передумала, так как отец мог ответить, что полковник в своем письме ни словом не вспомнил о Колберне. На время, решила она, пока отец не избавится от своих предрассудков, она готова восхищаться своим Ахиллом одна. Хотя ее любящей нежной душе было грустно терпеть разногласия с отцом, день прошел для Лили отлично, в чтении — снова и снова — письма от полковника Картера и в мечтаниях о нем. Отцовский ответ полковнику был тоже прочитан не раз и подвергся таким переделкам в согласии с ее советами, что мог бы по праву считаться ее собственным произведением.
ГЛАВА XVI
Полковник Картер выигрывает бой; мисс Равенел — тоже
После победы при Джорджия-Лэндинг бригада обосновалась на зимних квартирах поблизости от небольшого луизианского городка Тибодо, населенного на добрую половину креолами. У меня нет ни места, ни времени, чтобы сообщать здесь в подробностях, как был разграблен весь этот богатый край, как владельцы плантаций бежали от северных вандалов, обрекая тем самым на разгром свои родовые гнезда, как негры расхитили брошенное имущество, а солдаты потом ограбили негров, и старинная мебель, столовое серебро, библиотеки исчезли как дым. Все это — вопросы общественной, а не частной истории. Если бы я сочинял книгу о временах полковника Картера и капитана Колберна, то, уж наверно, зарисовал бы уныло и обстоятельно, в лучшем стиле новейшей изобразительной прозы, извилистые рукава заболоченной дельты, бесконечные дамбы, бегущие по берегам друг против друга, плодородные пойменные земли в низине, плантации гнущегося на ветру сахарного тростника и охватившие пойму полузатопленные в болотах леса. Но я просто пишу историю жизни мисс Равенел и еще добавляю к тому три-четыре портрета ее родных и знакомых.
