Когда в городе стало известно, что Равенел принял казенную должность из рук военных властей, его отвергли последние из его почитателей. Трещина, отделившая Лили от ее старых знакомых, превратилась в широкую пропасть, через которую трудно было теперь даже окликнуть друг друга. И если что с той стороны и доходило до Лили, то лишь порицание, которое огорчало ее и рождало ответный гнев. Характер ее был таков, что гнев брал верх над печалью, и день ото дня она становилась все меньше мятежницей и все более патриоткой. Отец добродушно посмеивался, когда Лили сердилась на злобные выпады бывших знакомых.

— Кто же сердится на свинью за то, что она свинья? — говорил он. — Разумные люди просто должны понимать, что свинья не болонка, что свиней не пускают в гостиную. Этих несчастных учили с самого детства, что их долг ненавидеть каждого, кто расходится с ними во мнении, и, по возможности, отравлять ему жизнь. Уверен, если бы к нам явился апостол Павел и побратался с Онисимом,[80] они трахнули бы его по башке.

— А я, например, не желаю ждать, — заявила запальчиво Лили, — пока они трахнут меня и тебя по башке. И вообще не желаю терпеть людей с такими намерениями. Пусть мне только дадут здесь верховную власть на денек-другой.

— Немалый прогресс, — констатировал доктор. — Моя дочь хотела бы стать генералом Батлером.

— Вот уж нисколечко, — с сердцем ответила Лили. Нервы у нее были напряжены до предела из-за всех происшествий последнего времени и тревожащих ее мыслей. — Я хотела бы стать императором. И увидишь, все эти нахалы запоют у меня по-иному.

— Не думаю, Лили, чтобы это доставило тебе много радости. Однажды я тоже решил, что недурно было бы стать абсолютным монархом, заставить всех думать по-моему, а несогласных отдать под суд. Я регулировал бы тогда воспитание своих ближних, политику, деловые занятия, религию, даже их совесть, и все на свой образец. Но, подумав, я все же решил отказаться от этой затеи. Канитель и потеря времени.

Лили, сидевшая за рукоделием, ничего не ответила и, кажется, даже не оценила шутки отца. А потом, настроившись снова на обычный свой лад, задала ему сотню вопросов: не видел ли он сегодня кого из знакомых, что они рассказали ему, что доктор ответил и прочее в том же роде.

Из сказанного в этой главе читателю ясно, что Картер завоевал себе право посещать Равенелов. Доктор не мог беспричинно порвать с человеком, который так искренне пекся о нем; хотя мнение его о полковнике мало переменилось и он, как и прежде, старался не оставлять его наедине с дочерью. Бывало, что он вспоминал с содроганием рассказы Ван Зандта о французской «козетке», но старался не придавать им слишком большого значения, учитывая, что рассказчик был явно навеселе. К тому же, по размышлении, он сделал вывод, что «козетки» не столь уж большая редкость в этом дурно устроенном мире и что тех, кто почитает их, все равно не удастся изгнать с позором из общества. Таким образом, Равенел был любезен с полковником и даже старался бороться со своим инстинктивным к нему недовернем. Что касается Лили, то Картер нравился ей по-прежнему и из тех немногих мужчин, кто еще посещал их дом, оставался по-прежнему самым блистательным кавалером. Капитан Колберн тоже был очень внимателен, остроумен и мил, но ему, как бы это сказать, не хватало магнетической силы.

В одной из сказок «Тысячи и одной ночи» говорится о зачарованном корабле с путешественниками, который по воле морского течения несется стремглав к неизвестному острову. Глядя на остров, злосчастные путешественники видят на берегу прекраснейших женщин, готовых принять их в объятия. На самом же деле то были прегнусные обезьяны, питавшиеся человечиной и ждавшие мореходов, чтобы тотчас убить и пожрать их.

Течение несло мисс Равенел все ближе к полковнику Картеру, и она видела в нем благородную чистую личность, в то время как он был человеком испорченным, погрязшим в довольно банальных пороках, опасным для окружающих. Что до миссис. Ларю, то эта особа как раз хорошо понимала полковника Картера, и он нравился ей вместе со всеми своими пороками. Я полагаю, что, если бы миссис Ларю жила на заре творения, еще до потопа, ей не столь бы уж льстила возможность общения с ангелами, которые в те времена спускались на землю вкушать радость любви с дочерьми человеческими, — разве она прихвастнула бы перед подружкой, что познакомилась с ангелом. Отлично видя, что полковник не серафим, а существо много более низкого ранга, грубый и плотоядный в своих проявлениях, она тем не менее рада была бы ему как поклоннику, а возможно, что и пошла бы за Картера замуж. Не исключаю, конечно, что и она поддалась обаянию полковника, который совсем вскружил голову ее юной кузине. Притом миссис Ларю отдавала себе отчет, что если полковник Картер и сделает предложение, то никак не ей, а мисс Лили. Как же было ей поступить в создавшихся обстоятельствах? Тщеславие миссис Ларю, без сомнения, страдало, но это не оказало почти никакого действия на обычное ее, чисто внешнее, добродушие и тем более на холодный, проникнутый эгоизмом, расчет. Тут полностью проявились и житейская мудрость, и бессердечие миссис Ларю. Она поощряла ухаживания полковника за юной кузиной, с одной стороны, потому что, как всякая женщина, была в душе свахой; но, с другой стороны, — по мотивам почти государственным. Если бы, скажем, полковник женился на Лили, миссис Ларю получила бы влиятельных друзей «при дворе»; отец и дочь Равенелы все равно уже были ославлены как сторонники Севера и терять им тут было нечего. Зато выгода могла быть немалая. Очень быстро она убедилась, что ей нет нужды расписывать перед Лили полковника Картера; что девушка полностью очарована им и готова принять его как жениха. Хуже дела обстояли с доктором Равенелом, который не жаловал Картера и легко мог разрушить весь план. Значит, старого дурня, решила миссис Ларю, надлежит подвести к пониманию его собственных интересов. Какой ярой досадой, каким явным презрением к доктору воспылала бы миссис Ларю, знай она, что Равенел отказался от прибыльной сделки с сахаром на сорок, а то и на все пятьдесят тысяч долларов, только по той причине, что южные конфедераты могли при том получить соль и хинин. Не подозревая об этом столь явном безумии доктора, она подступила к нему с вопросом о браке дочери, исполненная надежд.

Какой изумительной партией был бы полковник Картер для любой новоорлеанской девицы.

Равенел улыбнулся и молча кивнул; так он отвечал обычно на речи, которые почитал неуместными или пустыми. Тот факт, что, прожив в этом городе двадцать пять лет и решительно расходясь с новоорлеанцами по самым щекотливым вопросам, доктор не стал еще жертвой местных бретеров, неопровержимо свидетельствовал о его неизменной учтивости.

— Хочу познакомить его с дочерьми Лэнгдонов или Дюмас; погляжу, что из этого выйдет, — продолжала миссис Ларю.

Равенел молчаливо выразил свое восхищение, хоть и был целиком захвачен в этот момент многообещающим минералогическим замыслом и отнюдь не взволнован проблемой, поднятой миссис Ларю. Вознегодовав на его равнодушие к предмету беседы, она продолжала свое с чисто индейским упорством испытанной светской дамы.

— Он из прекрасной семьи, одной из старейших в Вирджинии. Завидная партия для любой из наших девиц. Перед ним, конечно, открыта карьера. Чуть не единственный кадровый офицер во всем здешнем корпусе. И первый кандидат на генеральскую должность. Не удивлюсь, если Пятицентовый Батлер останется позади. Прошу извинить, конечно, генерал-майор Батлер! Все вокруг называют его Пятицентовым, вот и я повторяю, словно его так крестили. Прошу вас запомнить мое предсказание. Через год наш полковник Картер обгонит его.

— Что же, может, оно и к лучшему, — ответствовал Равенел со спокойствием проконсула Галлиона.

— У него отличный оклад, — продолжала миссис Ларю. — В должности мэра он получает три тысячи, да еще полковничье жалованье — две тысячи шестьсот. Пять тысяч шестьсот долларов — да ведь это богатство по нашему времени!