В печальных строках звучала горькая правда. Ему теперь тоже казалось, что жизнь это не больше чем тяжкий недуг и только могила дает исцеление. Измученный долгой бессонницей, не оставлявшей его тревогой, отчаявшись справиться с горем, Колберн на самом деле страдал от томления души. Считая, что в жизни ему теперь ничего не осталось, он избрал себе смерть, но честную, с пользой для общества, чтобы не посрамить ни себя, ни свое поколение. Да, он умрет, но умрет, защищая родину! Это торжественное решение было решением человека жизнелюбивого и даже веселого по природе, но не ушедшего полностью от влияния «предков, фанатических пуритан. Он ярко представил себе, что значит смерть, и выбрал себе эту долю во имя правого дела. Не забудем и то, что он ужасно устал и душу его лихорадило.

Вплоть до самого октября Колберн возился с наследством матери и приводил в порядок собственные дела. После чего, распорядившись имуществом и сдав внаем родительское гнездо, он перебрался в номер Новобостонской гостиницы, готовый в любую минуту проститься с родимым краем, а если придется — и с жизнью. Соседство мисс Равенел (хоть он с ней в ту пору не виделся) могло бы, конечно, сбить Колберна с избранного пути, но он очень мужественно противостоял этой мятежнице, как в дальнейшем и всем ее мятежным собратьям.

Однажды утром, покидая гостиницу чуть позднее обычного и направляясь в свою контору, он увидел знакомую румяную физиономию и непомерной длины каштановые усы. Не узнать их владельца было никак невозможно; то был раненный под Булл-Раном и попавший в плен подполковник; такой же могучий, с тем же великолепнейшим цветом лица и дерзким презрительным взором, словно все названные испытания постигли совсем не его, а кого-то другого. Холодно глянув на Колберна, он направился дальше. Но не успел молодой человек покраснеть и взяться за ручку двери, как знакомый ему баритон загремел вслед: «Погодите!»

— Извините меня, — обратился к нему подполковник, подходя торопливым шагом. — Совсем не узнал вас. Со времени нашего пикника утекло немало воды.

Он расплылся в улыбке и так весело захохотал, точно за это время не было никакого Булл-Рана.

— Ну и ну! — продолжал он. — Я сто раз хохотал, вспоминая, как пичкал вином и сигарами толпу старых дев. Все равно что вломиться с бутылкой в беньяновский Храм Красоты[38] из «Пути паломника» и предложить всем девицам «по маленькой»…

Новый взрыв хохота; дерзкие темные глаза подполковника искрились от веселости. Колберн глядел на него и слушал в большом изумлении. Вот перед ним человек, переживший недавно ужас и таинство боя; он был ранен, захвачен в плен, героически бился, проливал свою кровь во имя высоких целей; он был свидетелем неудач и позора, постигших армию. И ни слова об этом всем, даже думать не думает; только хохочет да вспоминает пикник. Что это значит — равнодушие на грани измены? Ветреность или — кто его знает — настоящая скромность? Если бы он, Колберн, сражался при Булл-Ране, то, наверно, и слова не мог бы сказать ни о чем другом.

— Как ваши дела? — спросил его Картер. — Вы похудели и что-то бледны.

— Да нет, я в порядке, — возразил ему Колберн, обходя свои личные обстоятельства, как малосущественные. — Скажите лучше, как вы? Как ваше ранение?

— Ранение? Ах, эта царапина! Давно зажила. Меня оглушило, когда я упал с коня. Иначе им бы не взять меня в плен. А рана не в счет.

— Но вы настрадались у них? — сказал Колберн, полные сочувствия.

— Настрадался! Мои дорогой, если я от чего настрадался в плену, так от выпивок и пирушек. Давно уже так не гулял, как на этот раз в Ричмонде. Встретил там уйму старинных друзей, и они меня развлекали. Сейчас они по другую сторону баррикад, но как были лихие ребята, так и остались. Разве могут они обидеть меня, товарища по Вест-Пойнту?

При одном лишь подобном нелепом предположении Картер весело захохотал.

— Признаться, совсем не подумал, — сказал сконфуженный Колберн. — Я рисовал себе это иначе. Деревенский баран больше знает о нравах лесных рысей, чем я о военных людях.

— Да что говорить! Когда я уезжал, они устроили пир в мою честь; напоили меня, назюзюкались сами. Скинулись между собой и дали мне на дорогу денег; просто силой заставили взять.

Заметим, что случай с Картером произошел еще в самом начале войны, задолго до той поры, когда Либби-Призон и Андерсонвилл[39] были преступно превращены в лагеря голодовок и смерти.

— Они хотели, должно быть, склонить вас на свою сторону, — заметил Колберн.

Лицо его выражало в этот момент подозрение и даже тревогу; патриоту в те дни было свойственно сомневаться в своих согражданах.

— Вполне вероятно, — отозвался Картер с полным спокойствием, словно в такой возможности не было ничего исключительного. — А почему бы и нет? Они нуждаются в людях. Военный министр в Ричмонде, не скрою от вас, предложил мне немедленно полк и обещал быстро продвинуть по службе. Сделал это, конечно, намеком, любезно и тонко, чтобы не задеть мою честь. Для меня в этом не было, впрочем, большой неожиданности, и он, верно, счел, что только дурак откажется. Ведь я по рождению вирджинец, вы знаете, и я принимал кое-какое участие в их южных интригах; это было давно, разумеется, и никакой решительно связи с мятежом не имело. В общем, я отклонил его предложение. Признайте, что я недурной патриот!

— Примите мое признание, сэр! — с жаром ответил Колберн, и Картер в ответ усмехнулся. — Вы достойны награды.

— Что верно, то верно, — откликнулся Картер своим беззаботно-шутливым тоном. — И я уже награжден. Вчера вечером получил письмо от вашего губернатора: предлагает мне полк. Я как раз пообедал с друзьями и думал еще поразвлечься. Но дело сперва, потеха — потом. Полез под холодный душ, потом — на вокзал и в полночь был в Новом Бостоне. К десяти часам иду на прием к губернатору.

— От души поздравляю! — опять восхитился Колберн. — Я рад, что наш губернатор вас оценил. — Потом, немного помявшись, добавил: — А вы не забыли, что звали меня к себе в полк?

— Помню, конечно. Так что же? Готовы идти?

— Готов, — пылко ответил Колберн. — К вашим услугам. Только боюсь, не наберу себе роту. И сумею ли я ею командовать.

— Сумеете, — заявил Картер, отметая любые сомнения. — Я вам ручаюсь. Пока что пойдемте и выпьем за наш полк. Впрочем, совсем позабыл: вы не пьете. Тогда покурим и потолкуем. Ручаюсь, все будет отлично. Вы джентльмен, а джентльмену ничего не стоит за три месяца прекрасно научиться командовать ротой. А что до того, как набрать эту роту, полагайтесь во всем на меня. Если не будет комплекта, подкинем других людей. Когда офицеры отсеиваются, все равно их солдат разбирают по ротам.

— Я не хотел бы пользоваться плодами чужих трудов, — сказал щепетильный Колберн.

— А, ерунда! Для пользы службы, на благо родине! Если кабатчик, какой-то мужлан, приводит шесть или восемь десятков парней, которых сам же споил и завербовал к себе в роту, мы должны, изволите видеть, признать его джентльменом. А я не согласен. И в полк я его не пущу. Не беспокойтесь и предоставьте все мне. Пишите сразу начальству, выправляйте свидетельство, открывайте вербовочный пункт и начинайте действовать. Вакансия в Десятом Баратарийском — за вами.

— Кто у вас еще офицеры в полку? — осведомился Колберн.