— Пока назначений нет. Полк — это я, и все почести следуют мне. Но подполковника и майора я подыщу себе сам, из настоящих боевых офицеров. У нас будет самый лихой полк изо всех, каких видела Новая Англия.
— Сделаю все, что смогу. Но только боюсь, что наберу себе роту не раньше чем к новой войне.
— На этот счет не волнуйтесь, — захохотал в ответ Картер, словно речь шла о чем-то весьма смешном. — Нашей войны еще хватит на добрых четыре года.
— Да быть того не может, — сказал изумленный Колберн. — Мы, штатские люди, считаем, что победа близка. Все говорят, что Мак-Клеллан[40] создал первоклассную армию. Или вы после Булл-Рана пришли к заключению, что южане дерутся лучше?
— Ничуть не бывало. Обе стороны худо дрались. Чего же и ждать от необстрелянных рекрутов? Об этом отлично сказал в двух словах мой старый ротный Ламар (сейчас он полковником у южан): «У наших дрожали поджилки, но не сильней, чем у ваших». Мы их с утра потеснили и, конечно, погнали бы, но Джонстон ударил нас вдруг по правому флангу. Пришлось отступить. Это как дважды два. Если вас обошли с фланга, вы отступаете!
— Какое там отступление! — простонал Колберн, вспоминая в отчаянии тот мучительный день. — Вы ведь не знаете, что там было. Они позорно бежали, не останавливаясь, до самого Вашингтона. Один солдат добежал за сутки до Нового Бостона. Такого разгрома и паники не знала история.
— Вздор! Простите меня, конечно! Про Аустерлиц вы, наверно, читали? А как насчет Иены и Ватерлоо?[41] Для ополченческого формирования наши люди дрались недурно. И паники я не видел. Правда, меня захватили в плен еще до исхода боя. Но я толковал с офицерами, бывшими при отступлении, и они говорят, что газеты раздули все это глупейшим образом. Журналистов вообще не надо пускать на фронт; они все всегда раздувают. Если бы мы одержали верх, они объявили бы битву вторым Ватерлоо для южан. Неискушенные люди легко ошибаются. Вот вам пример с дилижансом, который поломался в дороге. Поговорите об этом с возницей, а потом расспросите какую-нибудь пассажирку. Первый скажет — пустячный случай, а она вам распишет трагедию. Так вот, четыре бабуси из членов конгресса и четыре кисейных барышни из вашингтонской газеты, в жизни не видевшие ни победы, ни поражения, очутились среди отступающих войск и тотчас решили, что в истории такого не было. А я вам скажу, что такое не раз бывало, и еще вам скажу, что это вполне объяснимо. Необстрелянная армия при сильном ударе непременно должна откатиться. К тому же удар, нанесенный Джонстоном по нашему правому флангу, был образцово выполнен. Я бы судил Паттерсона за глупость.
— За глупость? Да он изменник, — вскричал Колберн.
— Это вы уж слишком, — сказал подполковник. — Если судить дураков за измену, не хватит судов. Все равно как тащить всех старух на костер за колдовство. Кстати, как поживают Олстоны? Или нет… Равенелы? Живы-здоровы? Барышня все цветет и заливается краской? Что ж, очень рад за них. К сожалению, нет времени повидаться. Поезд уходит через десять минут. Счастлив, что будем служить с вами вместе. Будьте здоровы!
Подполковник исчез, предоставив Колберну размышлять о контрастах его натуры. Воспитанность Картера вперемешку с вульгарностью, дерзостью и легкомыслием, как и другие его нравственные плюсы и минусы, составляли причудливый моральный пейзаж, противостоящий разительно строгой унылости Нового Бостона. Бесспорно, Колберн бы предпочел, чтобы его будущий командир не был пьяницей и сквернословом; но при этом он не мог утверждать, по пуританским шаблонам, что пьяница и сквернослов — непременно дурной офицер. Он не знал военных людей, как же мог он судить их? Разве вправе он предъявлять к офицеру те же требования, что к штатскому? Картер был профессиональным военным, он пролил свою кровь за республику; и этого было довольно для Колберна, чтобы отнестись снисходительно ко всем его недостаткам.
Пусть не считает читатель, что я представляю Картера как типическую фигуру всего офицерского корпуса. В армии были, конечно, и офицеры, не бравшие в рот спиртного, воздержаннее на язык и не пустившие свое родовое состояние на ветер, — образчики джентльмена и христианина, которых нам с вами решительно не за что было бы упрекнуть. В нашей армии, как и в английской, были свои Ньюкомы, Гэвелоки[42] и Хэдли Викары. Однако, позволю себе заметить, хватало там и таких, как наш подполковник Картер, — богохульствовавших, как англичане во Фландрии, пивших, как Дугалд Далгетти,[43] и имевших еще иные пороки, о которых я умолчу.
Не прошло и недели после приведенного разговора, и Колберн открыл свое вербовочное бюро под названием «Путнэмские волонтеры» и украсил дверь транспарантом, на котором старина Путнэм[44] в новом мундире, со шпагой стремительно мчался верхом по каменистому склону Хорснека. Пребывавшая пока еще в самом зародыше рота Колберна вошла тем не менее в десяток уже утвержденных (из девятнадцати ранее заявленных) рот картеровского полка. Считалось, что слава Картера как кадрового офицера будет много способствовать притоку людей, и вербовщики рекрутов по всей Баратарии старались использовать этот шанс. Очень скоро, однако, Колберн почувствовал, что вербовка унылое дело, по сравнению с которым даже практика начинающего адвоката имеет свои радости. Миновали денечки, когда роту набирали за день, когда забракованные за малый рост добровольцы исходили в горе слезами, а состоятельные молодые люди выкладывали сотню долларов за право получить пулю в лоб. Булл-Ран охладил романтиков, мечтавших о поле сражения, а форсированный летний набор истощил приток волонтеров. Вдобавок Колберну пришлось встретиться с трудностями, которых по большей части не знали его соперники. Интеллектуал по профессии, связанный с узким и замкнутым кругом, — не бизнесмен, не рабочий, не полисмен, не пожарник, не содержатель бильярдной или хотя бы распивочной, — он не имел на кого опереться; не имел за спиной ни дружков, ни товарищей по совместной работе, ни даже тех пьяных подонков, которых приводят на вербовочный пункт, предварительно накачав алкоголем. Он не имел связей с теми слоями общества, которые поставляют солдат — основу основ всякой армии. Первые дни он проводил на своем вербовочном пункте почти в одиночестве, подобно славному Путнэму, скакавшему очертя голову на вывешенном им транспаранте. В общем, набрать роту даже с поддержкой полковника было делом совсем не легким, сопряженным и с расходами и с неприятностями.
Мисс Равенел втайне весьма досадовала, узнав, чем занят теперь мистер Колберн, но была слишком гордой, чтобы высказать вслух свое недовольство. Да и к чему было ей удерживать Колберна или беречь его? Как большинство южанок, она не страшилась войны, и мужчина, поднявший оружие, что бы он там ни отстаивал, мог рассчитывать на ее одобрение. И как только к Колберну вернулась его жизнерадостность, Лили втянула его в их обычные полушутливые разговоры, предрекая ему поражения вроде Булл-Рана и рисуя блистательные ретирады, которые он совершит во главе своей роты, прежде чем попадется в плен к ее землякам.
— Когда вы будете пленником в Ричмонде, — говорила она, — я напишу своим друзьям луизианцам в южную армию и поведаю им, какой вы отчаянный аболиционист. И они посадят к вам в камеру — для компании — одного из ваших чернокожих друзей. Как вы будете недовольны! И как быстро подпишете обязательство вернуться домой и заняться юридической практикой, лишь бы вашего черного друга отослали назад на плантацию.
Доктор со своей стороны был полон симпатии к Колберну и предсказывал своему юному другу скорый успех. Он мерил баратарийцев луизианской меркой; в Луизиане не было бы сомнений, что офицером должен и может быть только лишь джентльмен. При всей своей ненависти к рабовладению, доктор хранил еще некоторые из аристократических предрассудков. Он не понял еще до конца, что война ведется народом против поднявшей мятеж олигархии и что в народе зреет решимость не только драться в этой войне, но и отдавать команды. И ему не верилось, что рабочему-северянину под силу одержать верх над джентльменом-южанином, не заручившись советом людей с университетским дипломом.
