— Не падайте духом, — так говорил он Колберну, — все образуется. Как только они узнают, кто вы такой и какая у вас репутация, от рекрутов не будет отбоя. Не верю, что к этим кабатчикам и жестянщикам люди пойдут скорее, чем к вам, джентльмену с университетским дипломом. Возможно, конечно, что к ним потянется шушера, но только первое время. Заявляю вам твердо, что вы скомплектуете роту первым в полку и что она будет лучшей по людскому составу. Предпочесть вам жестянщика было бы верхом нелепости, все равно что отдать метеорит за пять фунтов старых гвоздей.

Доктор изобретал оригинальные, но не очень практичные способы, как ускорить набор волонтеров для Колберна. Например, он советовал Колберну разослать циркулярные письма священникам и во все воскресные школы в округе, чтобы каждый церковный приход делегировал в роту по одному волонтеру.

— Если они вас послушают, — аргументировал он свой совет, — а почему бы им не послушать, раз письмо покажется им убедительным, рота у вас готова.

Он посоветовал также Колберну совершить поездку по окрестный селениям и выступить там с патриотической речью на митингах, вербуя при том солдат. Еще он советовал Колберну воззвать к собратьям юристам как в Новом Бостоне, так и в других городах, чтобы они поспособствовали, каждый чем мог, подъему народного духа. Доктор и сам написал две-три похвальных статьи, посвященных Колберну и его будущей роте, и поместил их в местных газетах. Однажды, вернувшись домой в большой спешке, он с ликующим видом извлек из кармана вечерний выпуск «Новобостонского патриота».

— Какой молодец наш друг, — сказал Равенел дочери. — Он обратился за помощью к музам. В сегодняшней газете напечатан прекрасный патриотический гимн его сочинения. Лучших стихов никто не писал за все время войны. (В похвалах друзьям доктор бывал неумерен.) Они, без сомнения, будут замечены и вызовут шум. Ручаюсь, что эти стихи дадут ему еще пятьдесят волонтеров.

— Позволь мне прочесть, — попросила Лили, пытаясь забрать газету. Но доктор хотел насладиться триумфом Колберна и прочитать стихи дочери вслух. Прочесть что-нибудь вслух окружающим, так же как, скажем, размешать кочергой жар в камине, всегда радость — простейшая, но и бесспорнейшая —, которой никто и ни с кем не любит делиться и которая, я полагаю, принадлежит по праву главе семьи. Доктор устроился поудобнее в кресле, поправил воротничок, потом вставил монокль, уронил его, вытащил из кармана очки и под громкий протест Лили прочитал нижеследующее:

— Позволь мне самой прочитать, — снова сказала Лили и на этот раз завладела газетой. Она прочитала стихи про себя, порозовев от волнения, и тихо сказала отцу, что они ей понравились. Скорее всего, она спрятала эти стихи на память; потому что когда наутро Равенел стал искать газету, чтобы вырезать гимн и наклеить его в альбом, то найти ее не сумел; Лили, хоть и сделала вид, будто помогает отцу в его поисках, на прямой вопрос — куда подевалась газета — отвечала весьма уклончиво. Те, кто лучше меня знают обычаи юных девиц, утверждают, что, спрятав на память такой пустячок, они потом почему-то бывают сконфужены и несогласны признаться в своем поступке даже родному отцу. Из этого, впрочем, никак не следует, что мисс Равенел утратила интерес к другому, более яркому представителю мужской половины людского рода — полковнику Картеру. Он так во всем походил на луизианских плантаторов, что не мог не понравиться Лили, истосковавшейся по родине на новоанглийской чужбине. Когда Картер бывал у них, что случалось не часто, она встречала его с неизменной, однако же лестной вспышкой румянца и тотчас же оживленно вступала в беседу, причиняя тем Колберну немало душевных страданий. Признаваясь себе, что он непритворно страдает, Колберн притом опасался вникать в свои чувства; он сумел внушить себе мысль, что вполне бескорыстно печется о будущем Лили и тревожится лишь потому, что этот полковник Картер, как бы ни был хорош он как боевой офицер и бывалый в свете мужчина, может вдруг оказаться неподходящим супругом для мисс Равенел.

Невзирая на эти подспудные противоречия, которые могли бы в иной обстановке стать причиной раздора, дружба полковника и капитана с каждым днем крепла. Картеру и в голову не приходили ревнивые мысли, — он ценил в капитане Колберне единственного во всем полку офицера, который пришелся ему по вкусу. Его замысел подобрать офицерский состав из сыновей новобостонских священников и профессоров потерпел неудачу: во-первых, их было очень немного, во-вторых, они вовсе не рвались на войну. Аристократически замкнутые в пределах своего круга, они не состояли в милиции или в пожарных командах, не участвовали в местной политической жизни, были чужды всяким общественным начинаниям, не имели связи с рабочими массами. Потребовалось еще два года суровой войны, чтобы раскачать этих отшельников и аскетов и бросить их в гущу боя. Пока же полковник только пофыркивал от отвращения, повествуя о своих жестянщиках и портных, как он окрестил назначенных к нему офицеров, — хотя надо сказать, что они в большинстве были усердными строевиками и старались что было сил постигнуть другие важные стороны своей новой профессии. В регулярней армии, говорил полковник, всех этих типов просто погнали бы в шею. От его нежелания якшаться с простым народом веяло кастовым духом Вест-Пойнта. Лишь после многих сражений, в которых волонтеры показали подлинно воинский пыл, с этими вест-пойнтскими предрассудками в армии было покончено.

Однажды Картер пришел поделиться с доктором последней новостью, крайне его раздосадовавшей. Губернатор позволил ему самому подобрать себе подполковника, и он отыскал офицера, воевавшего третий месяц и уже показавшего свои боевые качества. Майором же, поразмыслив, он решил сделать Колберна. Об этом и был у него разговор с губернатором, разговор весьма неприятный.

— Хочу просить у вас, губернатор, должность майора для моего личного друга, — заявил ему Картер, — он способнейший офицер в полку, лучшего майора мне не найти во всем штате.

Губернатор сидел в своем крохотном кабинетике, откинувшись на высокую спинку кресла и вытянув ноги к камину. Он был высокого роста, костляв и сутул, нетороплив в движениях по причине плохого здоровья обладал приветливой, внушавшей почтение манерой себя вести. У губернатора были голубые глаза и светло-каштановая шевелюра, слегка уже поседевшая (ему было за пятьдесят); лицо его, некогда усеянное веснушками, казалось еще молодым, а на губах то и дело играла конфузливая улыбка. Как и президент Линкольн, он был выходцем из простого народа, которому суждено было победить в этой войне, и, подобно Линкольну, накапливал мудрость и моральную силу по мере того, как события толкали его вперед. Сдержанный, лишенный тщеславия, всегда готовый прийти всем на помощь, патриот до мозга костей, богобоязненный в новоанглийской суровой манере, известный своей неподкупностью, безукоризненный семьянин, он в целом с честью справлялся с обязанностями, возложенными на него его штатом.