— Долго ли будут эти несчастные проливать свою кровь за порядки, при которых сами они живут сущими дикарями?

— Полагаю, что долго, — ответил ему доктор. — Пока нам не удастся просветить их силой оружия. Не забудьте, что все они выросли в атмосфере бахвальства, невежества и предрассудков. И им не понять своих истинных интересов; они темны, как животные. Я знавал, например, собак гораздо разумнее их. Помню, однажды в Теннесси, я как-то заночевал у местного фермера. Было прохладно, и мне захотелось раздуть чуть тлевший огонь. Но не было кочерги. «А, — сказал фермер, — это наш Боз опять утащил кочергу». Он пошел, поискал и принес кочергу. Я спросил, почему его пес забавляется с кочергой. «Да вот, говорит, мой сынишка прижег ему нос кочергой, с того самого раза он как увидит ее, так и прячет. Мы-то знаем куда, под дом, под сухие листья. Право, потеха смотреть, как он подбирается к ней: сперва носом покрутит, остыла ли, а потом враз ухватит и тянет бочком, что тебе твой конокрад. И ведь знает, что будут искать. Вы, наверно, заметили: только молвили вы «кочерга», и Боза как ветром сдуло». Значит, собака запомнила, чем ее обожгли. А эти несчастные дурни так и не могут понять, кто и чем их обжег. Носы в волдырях, а сражаются за рабовладение.

Когда стало ясно, что противник разбит, появился Газауэй. Все еще бормоча о недавних печеночных коликах, он составил торжественный рапорт о блестящей победе и лично его подписал, упустив одну только мелочь — не назвал там имени Колберна. Ночью небо зажглось заревом, полыхали пожары, противник еще не ушел. Негры, вернувшиеся из своих болотных убежищ, рассказали, что видели южных солдат, идущих вверх по реке, к плантации доктора.

— Боюсь, что вам долго теперь не увидеть своей плантации, — сказал Колберн доктору.

— Куда там, — вздохнул Равенел, — со всем этим покончено. Придется нам ехать в город.

— А мне в Порт-Гудзон. Надеюсь, с меня не взыщут, что я не вернулся в госпиталь.

Такова была в общих чертах оборона форта Уинтропа, — безусловно, одна из блестящих страниц этой войны. Те дни миновали, и подобных уже не будет; точнее сказать, никогда не будет — для нас. Сегодня, совсем недавно — двух часов не прошло, как высохли эти чернила, — автор прочитанных вами страниц сидел на краю утеса среди базальтовых скал и озирал открытый на много миль взору огромный цветущий край: богатые поселения, шпили недальнего города, паруса в сияющем море, несущие всем нам довольство и мир. И вдруг он увидел, как над соседним таким же утесом, милях в двух от него, вспыхнуло облачко дыма, и через минуту послышалось тяжкое «бум». Рабочие рвали там камень — строительный материал для фабричных промышленных ульев и для счастливых семейных домов. Но автору этих страниц раздавшийся взрыв напомнил огонь боевой артиллерии, сигнальные выстрелы пушек в начале сражения — могучий будильник, который совсем недавно звучал для него командой: на коня и — в сражение. И тогда он подумал почти что с печалью — так причудлив ум человеческий, — что ему никогда уже не услышать устрашающих звуков боя. Никогда, пусть даже ему суждено дожить до глубокой старости, визг шрапнели, разрывы снарядов и беглый ружейный огонь не станут опять неотъемлемой частью его повседневной жизни. Не услышать ему и неистовый вопль штурмующих батальонов, который будил его кровь сильнее любой боевой трубы; пронзительный крик южан, словно разом и рык и вой стаи диких зверей, устремившихся на добычу, и протяжный клич северян, более человечный, но тоже суровый и яростный. Не увидеть ему кавалерийской атаки сквозь облако пыли и дымных столбов над громыхающими батареями, не услышать ружейного залпа бесстрашно залегшей пехоты. Не услышать стенаний раненых, не услышать победного крика солдат, теснящих врага, отбивших у него знамя. Не услышать и грома салютов великой победы, спасшей нашу страну. Поразмыслив часок не без грусти над всем этим, автор вернулся домой, взял свежий номер газеты, прочитал про муниципальные выборы, потом проглядел объявления о продажных земельных участках и принял решение — сделать после обеда несколько светских визитов, а завтра сходить в церковь.

Когда Колберн прибыл к месту недавних боев, крепость уже сдалась и на месте мятежного флага развевались Звезды и Полосы.[116] Торжествующе улыбаясь, он полез по крутой тропинке, бежавшей зигзагом сперва по земле, а потом по голому камню — прямо наверх, к утесу, ограждавшему Порт-Гудзон со стороны Миссисипи. Верхушка горы оказалась плоской; это было плато примерно три четверти мили в диаметре, приятный на взгляд травянистый луг; кое-где поднимались деревья. Колберн здесь был впервые. 27-го мая он и еще двенадцать тысяч солдат пытались взобраться сюда, по были отогнаны; сейчас он стоял, озираясь и размышляя. Укреплений со стороны реки почти не было видно, каких-нибудь пять или шесть расположенных полукругом земляных парапетов по краю утеса, но за каждым стояли огромные пушки, гладкоствольные и нарезные. Залп этих гигантов пустил ко дну «Миссисипи» и покалечил другие корабли Фаррагута (за вычетом двух), когда он дерзко пытался прорваться вверх по реке. Снаряды из этих орудий взмывали вверх над утесом и добирались до самых далеких тылов Бэнкса, разрываясь там с грохотом, потрясавшим землю и небо. Укрепления со стороны суши, которые мы штурмовали с такими потерями, почти незаметны отсюда: их скрывали неровности склона и лесистая поросль. Все плато было изрыто взрывами бомб; флотские пушки слали сюда снаряды по двести фунтов; в грудах осколков виднелись и неразорвавшиеся снаряды. Церковь, с полдюжины домиков и провиантские склады были сильно повреждены. Пули снайперов-северян иной раз долетали сюда, а бывало, что шли и далее, вплоть до реки, и шлепались в Миссисипи. Худая грязная женщина поведала Колберну, что точно на том самом месте, где они с ним стоят, шальная пуля убила солдата, пившего пиво. Покинув свою чичероне, Колберн направился к офицерам, сидевшим в тени под деревьями, и спросил, где найти полковника Картера.

— К полковнику прямо сюда, — сказал лейтенант, указав на ближайший домик. — Не могу ли я вам помочь, капитан? Я его адъютант. Без особо важного дела заходить не советую. Мы здесь отмечали победу, и полковник… как бы это сказать… не очень настроен…

Колберн задумался. Он привез Картеру письма от жены и тестя. Все равно ему нужно увидеть его, пьяного или трезвого. И тут он услышал знакомый голос, голос, который мог требовать и получать все, что было запретно для Колберна, и который для Лили был дороже всего на свете.

«Хи-хи!» — рассмеялся полковник, выбираясь через низко прорубленное окно на веранду (а точнее сказать, на останки веранды) своего покосившегося и как бы осевшего домика. В то же окно было видно, что в комнате за грязным столом, уставленным бутылками и рюмками, расположились две самого наглого вида девицы; одна эдак лет двадцати, другая — семнадцати. Полковник был в старом халате, подпоясанном армейским ремнем; брюки сползали на старые шлепанцы. Лицо у полковника было багровое, глаза налиты кровью; он ухмылялся, кому-то подмигивал и непрочно стоял на ногах. Колберн быстро шагнул за ближайшее дерево, ему стало мучительно стыдно и больно за Лили, для которой самое имя Картера было священным.

— Хи-хи! — повторил полковник. — Куда же вы все подевались?

Адъютант поднялся и отдал полковнику честь.

— Вам кого-нибудь нужно, полковник?

— Да нет, никого мне не нужно. Я праздную сам. Не нуждаюсь в компании.

И, приметив еще одного из своих офицеров, опять засмеялся: «Хи-хи!» Офицер поднялся и отдал полковнику честь.

— Вот ведь в чем штука, — сказал ему Картер, — на вчерашнем пакете было написано так: «Генералу Картеру». Или будем точны: «Бригадному генералу Джону Т. Картеру». Что это может значить?

— Это значит, я полагаю, что вас ждет повышение, полковник. А как вы считаете, нас отпустят на отдых?