— Пожалуй, Лили, — объявил в заключение доктор, сделав еще два-три тура по комнате, — пожалуй, я был неправ, что так разбранил тебя. Действительно, что ты могла с ними поделать? Вся поездка была дурацкой. С пикниками то худо, что здравый смысл исключен из числа приглашенных, а если случайно его приглашают, то он всегда либо занят, либо остался дома. Кто меня удивляет — это миссис Уайтвуд. О чем она думала, хотел бы я знать!

Трактуя любой предмет, восхваляя кого-либо или браня, доктор склонен был к крайностям.

— И если еще поразмыслить, во всем виноват я, — продолжал он. — Надеюсь — в последний раз! Переоденься, моя дорогая. Пора идти к чаю.

Пока Лили совершала свой туалет, доктор снова обдумал проблему Картера и решил, что надо его развенчать, но только потоньше, намеком. Потому, когда он и Лили спускались по лестнице, доктор завел как бы случаем разговор о луизианских нравах.

— Сегодня в «Герольде» пресмешная статья, — сказал Равенел. — Пишут о сборище наших плантаторов в Сент-Доменике. Они там поносят свободу. Порицают девятнадцатый век. Собираются разогнать Соединенные Штаты. Клянутся отдать ради этого и жизнь и имущество, даже свою честь. Чем не шутка в духе Джо Миллера?[24] Опившиеся головорезы, убийцы, мучители негров; плетка в одной руке, бутылка рома — в другой; пистолет в правом кармане и охотничий нож — в левом; алкоголики, шулера, изуверы и сквернословы с наложницами-негритянками и целым выводком незаконных детей. И чем же клянутся они? Своей честью, изволите видеть! Уверен, они не ведают, что это слово значит. Услышали как-то, что честные люди клянутся честью, и вздумали подражать. Скоро пираты с острова Пиноса[25] будут клясться своим милосердием. Честью клянутся, скажите пожалуйста, готовы отдать свою жизнь и имущество! Их жизнь не стоит той пули, которая им предназначена, а имущество через год или два будет стоить еще дешевле. А честь у них существует только как плод их пьяной фантазии. Спросим себя теперь, чем губительно пьянство? Когда джентльмен в гостях выпивает хозяйский херес, а до того успел нахлебаться виски в каком-то трактире, я так и вижу, как черт стоит за его креслом и ставит клеймо на спину его сюртука. Знаменитейший луизианский порок! Каждый мальчишка пьет! Когда молодой человек приезжает свататься, родители невесты не спросят: «А не пьяница ли жених?» Будьте спокойны, он пьяница, и только одно они могут узнать, зол он, когда напьется, или добреет. Зол — придется подумать, а добреет — играйте свадьбу.

Мисс Равенел, разумеется, видела, в кого метит ее отец, критикуя пьянчуг далекой Луизианы. Но она полагала, что он пристрастен сейчас как к своим землякам, так и к Картеру, и не вступала с ним в спор; ее грусть еще не утихла, и она опасалась выдать себя.

— Пусть идут к предначертанной гибели, — заключил свою речь доктор, возвращаясь к плантаторам, потому ли, что начал с них, или, может, решив, что с подполковником все покончено. — Они не погибли от пьянства, так пусть же их сокрушит лавина войны, политический горный обвал. Ничто не спасет теперь этот рабовладельческий Содом; им не сыскать пяти праведников, им не сыскать ни одной справедливой идеи. Их сотрут в порошок, как и всякого, кто осмелится стать на пути прогресса. А взамен их придут другие, кто окажется более к месту в век печатных машин, железных дорог, телеграфа, индуктивной логики и практического христианства!

— Что же, папа, мы останемся в Новом Бостоне навсегда? — спросила мисс Равенел.

— Увы, мы смертны с тобой, дорогая, и потому не останемся здесь навсегда, хотя город довольно приличный, — ответил ей доктор.

— Перестань, прошу тебя, папа. Ты отлично знаешь, что я имею в виду. Будем ли мы здесь жить постоянно?

— Что сказать тебе, дорогая? В Новый Орлеан мы сейчас вернуться не можем. И куда мы поедем вообще? А если поедем, на что будем жить? Банковский счет мой довольно скромен, а вся наша собственность — в Луизиане. Здесь, я сказал бы, два преимущества: во-первых, у меня есть кое-какой заработок, во-вторых, жизнь дешева. Милейшие профессора дают мне работу; платят не бог знает как, но все же довольно прилично. Я пользуюсь книгами из университетской библиотеки, что тоже великое дело. И где мы еще найдем такой славный и тихий город?

— Папа, они зануды.

— Сердечно прошу тебя, дорогая, говори со мной по-английски. Я слаб в папуасском и совсем не владею зулусским.

— Но, папа, это совсем не зулусский. Всякий знает, что такое зануда. И не знать этого — тоже занудство. Ты не согласен, папа? Потом, они все так отчаянно патриотичны; молвишь слово в защиту южан, и все дамы как засверкают глазами, вот-вот вздернут на дикую яблоню,[26] словно я Джефферсон Дэвис.

— А представь этих дам на улице Нового Орлеана. И пусть они молвят одно лишь словечко в защиту своего законно избранного правительства. Что станется с ними, скажи? Счастлив будет их бог, если твои свирепые земляки ограничатся тем, что повесят их. Здесь вокруг нас культурные люди, и радуйся, если они лишь сверкают глазами, а не суют тебе нож под ребро в качестве аргумента.

— Папа, я вижу, ты ненавидишь южан! А ведь ты родился на южно-каролинской земле и прожил двадцать пять лет в Луизиане. Разве можно про это забыть?

— Что же, прикажешь мне восхвалять варваров? А если бы я родился на острове Пиносе, значит, я должен хвалить пиратов? Я еще, слава богу, не путаю мораль с географией. Телом я оставался на Юге, но дух мой бежал в свободные штаты. Я не хвастаю, дорогая. Я не владел по праву наследства ни людьми, ни плантацией и не признавал божественности подобных владений. И трижды благодарен господу богу: во-первых, за то, что никогда не имел раба, потом, за то, что учился в северных штатах, и, наконец, за то, что увидел в Европе, как живут свободные люди.

— Но если Луизиана такой Содом, зачем было жить там, папа?

— На этот вопрос ответить труднее. Скорее всего, потому, что у меня модница дочь и те несколько тысяч долларов, которые нам нужны, мне там заработать легче. Но за потворство греху я был сурово наказан. Как в древности Лот, я бежал вместе с тобой из греховного города. Но почему ты не стала при том соляным столпом, Лили,[27] это меня удивляет. Наверно, лишь потому, что век чудес миновал.

— Когда я сделаюсь старой, как ты, папа, а ты молодым, как я, я тебе отомщу за насмешки. Ну хорошо, если мы останемся здесь, почему нам не снять домик?

— Дом на двоих, Лили, — огромный расход по сравнению с гостиницей. В цивилизованных странах квартировать задаром нельзя. Плата домовладельцу, мебель, кухня и топливо, слуги, свет. А здесь, уступив гостиную, мы платим в неделю за все восемнадцать долларов.

— Но прилично ли проживать постоянно в гостинице? Английские путешественники смеются над тем, что американцы обитают в отелях.

— Знаю. И — справедливо. Но это печальная необходимость. У нас ведь в Америке нет хорошей прислуги: дикие негры — на Юге, строптивые иностранцы — на Севере. Потому домохозяйки швыряют ключи и ищут спасения в гостинице. А в демократиях, ты знаешь, что делают все, то и правильно.

— Значит, с мечтой о собственном домике надо проститься?

— Увы! Пока я не найду алмазную россыпь в базальтах на Орлином Залете.

Доктор склоняется над рукописью, Лили над рукоделием. Разговор как будто исчерпан, но мисс Равенел не любит долго молчать, и, не утруждая себя излишним раздумьем, она затевает новый:

— Ты утром спускался в гостиную, папа?

— Да, дорогая, — отвечает отец, скрипя старомодным гусиным пером.

— Кого ты там видел?

— Кого я там видел? Действительно. Ах да, мистера Смита, — отвечает отец и смотрит на дочь рассеянно, но не без лукавства.