— Кроме вас, в Новом Бостоне я не вижу взрослых мужчин, сказала она. — Быть может, им всем отсекают головы в день, когда им исполняется двадцать один год. Как это вы спаслись, просто не знаю? Наверно, вы служите городским палачом. Почему вы тогда не отрубите голову подполковнику?

— Готов хоть сию минуту, — ответил Колберн.

Мисс Равенел вспыхнула, но ничем более не показала, что намек ей понятен.

— А кому, скажите на милость, нужны престарелые кавалеры? — продолжал свое Колберн.

— Как кому? Мне нужны! Я оставила в Новом Орлеане сорокалетнего кавалера.

— Сорокалетнего? Как вы решились расстаться с ним?

— Я уехала вся в слезах.

— Ах, вот почему вы не хотели уехать на Север! И ему было сорок?

— Сорок, что ж тут особенного. Разве сорокалетний поклонник не может быть обаятельным? Ведь вы поклоняетесь в Новом Бостоне сорокалетним дамам. Более того, у меня есть еще поклонник, изо всех самый любимый, и ему уже за пятьдесят.

— Ваш отец?

— Вы сегодня догадливы. А раз так, объясните мне тайну. Почему ваши зрелые дамы в таком восторге от этих младенцев? Им не нравится подполковник. Они не ищут вашей компании. У них одно на уме — как позабавить студентов.

— Так уж у нас повелось в университетских городках в Новой Англии. Я вам сейчас объясню. Когда девочке минет пятнадцать лет, она начинает мечтать о студентах; это все же не подмастерье и не мальчишка от мясника. Студент для нее — идеал. Бог создал мир для того, чтобы были студенты. А самое лучшее, если студент — ваш земляк. Надо ли говорить, как галантны южане.

— О да, мне это известно.

— Пятнадцатилетняя девочка влюблена в первокурсника. Он переходит с курса на курс, флирт идет своим чередом. Студент получает диплом, уезжает, обещает вернуться, забывает свое обещание. А она остается влюбленной в него на всю жизнь или внушает себе эту мысль, лелеет мечту, утешает себя ложью. С этих пор она уже ни на кого не глядит; не знающий латыни и греческого для нее не мужчина. Предпочитает она теперь старшекурсников. Когда ей исполнится тридцать, не брезгует богословами. Но кто бы он ни был, прежде всего Он — студент. Говорят, если акула попробует раз человечины, ее не приманишь больше ничем.

— Не будьте жестоки!

— И таков этот странный недуг, — продолжал свои рассказ Колберн, — что город наш переполнен старыми девами. Говорят, что студент как-то бросил камнем в собаку и подшиб сразу семь старых дев. Но нет худа без добра. Все эти старые девушки воспитаны и образованны, и студентам небесполезно их общество. Они принесли себя в жертву — женщинам это вообще свойственно — на благо своим ближним.

— Что ж, если будете в наших краях, я вас представлю тридцатилетней даме из Нового Орлеана. Она мне приходится тетушкой или кузиной, точно не знаю, и зовут ее миссис Ларю… Брюнетка с прелестными карими глазками. Настоящая луизианка!

— Вот как! А кто же позволил вам быть блондинкой?

— Я — в папу. У него голубые глаза. Его родина — Южная Каролина. Там живет белокурый народ.

Читатель уже заметил, я полагаю, что и эта беседа не поражает своей глубиной. Если первое место по вялости занимает беседа влюбленных, то вторым идет рядовой разговор двух юных существ мужского и женского пола. Оба молоды, мало что знают в жизни, у них еще нет глубоко продуманных мыслей. Вдобавок оба робеют, скрывают тягу друг к другу, взволнованы близостью, быть может, мечтают о браке. Некоторые утверждают, и возможно, что это правда, будто в смешанном обществе дам и мужчин подлинно красноречивы лишь те, кто состоит в супружестве или предан пороку. А потому льщу себя надеждой, что не отступил далеко от истины, когда записал этот мало чем примечательный разговор двух чистых душой молодых людей. К тому же пора нам кончать с пикником. Цыплята все съедены, сандвичи — тоже, шампанское выпито, сигар не осталось, компания села в коляски и омнибусы. И вот наш экипаж со всеми героями стоит у подъезда Новобостонской гостиницы. Подполковник выходит, с ним мисс Равенел; портье вручает ему телеграмму.

— Прошу прощения, — говорит он и читает депешу, поднимаясь по лестнице. А в гостиной он останавливается, берет ее за руку и впервые обращается к ней без всякой шутливости:

— Мисс Равенел, я вынужден с вами проститься. Мне отказали в дальнейшем отпуске, и я выезжаю немедленно в Вашингтон. Поверьте, мне очень жаль. Надеюсь, что мы еще встретимся.

— Прощайте, — отвечает она.

Он сжимает ей руку, и она не может или не хочет более добавить ни слова.

Он покидает ее, спешит к себе в номер, укладывает чемодан и через двадцать минут отбывает; когда надо проявить оперативность, подполковник не знает равных себе по энергии.

Мисс Равенел в глубокой задумчивости идет к своему отцу. Она испытывала удовольствие в обществе этого светского, немолодого, бравого офицера, и ей грустно с ним расставаться.

Что он гуляка и пьяница, а к тому же опасный мужчина, — учтем это тоже, — она ничего не знает. Аромат вина и сигар, исходящий от подполковника, напоминает ей родную Луизиану. Она с детства вдыхала его, даже в избранном обществе друзей своего отца, и сейчас, на чужбине, он ласкает ей обоняние.

Последние час или два доктор, не останавливаясь, прошагал по своему кабинету. Знаменитый своим трудолюбием, он с утра посвятил этот день минералогии Арканзаса, но не смог ни сесть за статью, ни уйти с головой в любимую область науки из-за грызшей его тревоги (по справедливости эту тревогу надо назвать материнской). «Зачем я ее отпустил на этот дурацкий пикник? — повторял он снова и снова. — Когда же я поумнею?»

Она вбежала стремглав и обняла его крепче обычного, чтобы избежать упрека за опоздание. К тому же она грустила после прощания с Картером, и ей хотелось излить на кого-нибудь свои нежные чувства.

— Так поздно, моя дорогая! — вскричал суровый отец. — Ты изумляешь меня! Разве можно гулять дотемна? Уже спускаются сумерки. Я и не знал, что ты так неразумна. Юных девушек подстерегают опасности. Ты просто гусенок, пустившийся странствовать под колесами экипажей и под копытами лошадей.

Не хочу утверждать, что мисс Равенел внимала укорам отца, как ангелок с полотна Фра Анджелико, с такой же ясной улыбкой и — в нимбе дочерней любви. Она была сильно огорчена, пристыжена и сердита. Отцовский укор всегда причинял ей большое страдание. Она вспыхнула до корней волос, из глаз покатились слезы, ее охватил такой внутренний трепет, словно по жилам ее побежала ртуть вместо крови.

— Почему ты говоришь «дотемна»? — Она подбежала к окну, чтобы указать отцу на багрово-закатное небо. — Погляди, прошу тебя, папа! Солнце только что опустилось.

— Это я и имел в виду. Выпадает роса, ты могла простудиться. Лили, я недоволен тобой, повторяю, я недоволен.

— Папа, но ты не прав! Ты судишь несправедливо. Что же мне было делать? Не могла же я ехать одна. Не могла всех погнать с пикника потому, что мне надо домой. Посуди и подумай сам.

Доктор шагал по комнате, заложив руки за спину и не глядя по сторонам. Когда он бранил свою дочь, то всегда опасался смотреть ей в глаза. Сейчас, бросив быстрый взгляд в ее сторону и увидев ее в слезах, он совсем замолчал. Он очень любил свою дочь и смертельно, боялся причинить ей страдание. А Лили не отрывала глаз от него, и каждая черточка в ее лице молила отца о прощении. Доктор молчал по-прежнему, но дочь уже поняла, что гнев миновал. Она знала, вернее, догадывалась, чем рассердила отца, и решила его утешить.

— Папа, мне кажется, на фронте не очень спокойно. Подполковник Картер получил телеграмму и выезжает ближайшим поездом.

Доктор остановил свой бег и улыбнулся:

— Вот как! — сказал он радостно, словно услышав бог весть какую веселую новость. А потом, посерьезнев, добавил: — И самое время, я думаю! Какой офицер захочет торчать в Баратарий, когда на вирджинских полях льется кровь.

Мисс Равенел хотела было напомнить отцу, что Картер лечился после ранения, но решила, что защищать подполковника будет сейчас не время.