— Нет, папа, ты просто ужасен! Вы не находите, мистер Колберн, что папа ужасен? Послушайте-ка меня. В Луизиане я родилась, папа тоже провел там полжизни. Пока он не выступил первым против этих, как он говорит, папуасов, они любили и почитали его. Если вам никогда не приходилось общаться с южанами, вам не понять, как они обаятельны. Я не имею в виду, конечно, каких-нибудь грубых техасцев, арканзасцев, простофиль из Акадии,[14] «бедных белых».[15] Неотесанный люд есть повсюду. Но в воспитанном обществе в той же Луизиане, в Джорджии, в Миссисипи, в Южной Каролине, в Вирджинии, даже в Теннесси или в Кентукки вы всегда испытаете истинное наслаждение. Пусть эти люди мало начитаны в минералогии, в химии, зато они умеют вести себя в дамском обществе. Поглядите на них на балу, за парадным столом. Они отлично воспитаны, гостеприимны, щедры, и это я называю цивилизацией. Классные люди!

— И они научили тебя этой смеси папуасского и английского, — сказал, улыбаясь, доктор, который еще не привык к тому, что дочь его выросла и над ней нельзя уже больше посмеиваться, как над ребенком. — Боюсь, что наш гость не понял, что такое «классные люди».

— Не понял, сейчас поймет. Постарайтесь понять, мистер Колберн! — воскликнула мисс Равенел, заливаясь румянцем и вся трепеща, словно птичка в клетке, которую грубо встряхнули, но улыбаясь при том все так же сердечно. Насмешка отца при постороннем молодом человеке задела ее, но не вызвала гнева — она была слишком преданной дочерью. — Пускай они папуасские, эти словечки; все равно я пользуюсь ими. Мы слышим их с детства от мамушек, а мамушки — это наши старые черные няньки. Хорошо, я готова признать, что наши мамушки не сидели на университетской скамье и что Луизиана имеет свои недостатки. Но это моя Луизиана и твоя тоже, папа, таково мое мнение, и мы обязаны верностью нашему штату и должны делить с ним его судьбу. Или вы не согласны признать, мистер Колберн, суверенных прав каждого штата? Разве вы не останетесь верным своей Баратарии, что бы там ни случилось?

— Нет, если Баратария выступит против Соединенных Штатов! — ответил молодой человек, не поколебленный в патриотизме ни улыбкой, ни взглядом своей собеседницы.

— Боже мой, что я слышу! — воскликнула молодая мятежница. — За вычетом разве массачусетцев, никто в Новой Англии вас не поддержит, уверена. Ведь это как раз здесь у вас состоялся Гартфордский съезд.[16]

— Вы восхищаете меня своей эрудицией, но Гартфордский съезд у нас совсем не в чести; мы приравниваем его к Синим законам.[17]

После этой реплики Колберна мисс Равенел не повторяла больше попыток обратить гостя в новую веру. Она уселась в углу дивана, стиснула руки и мило надула губки с выражением беспомощности и отчаяния.

Молодой патриот провел вечер с приятностью, хоть душа его и скорбела при мысли, что мисс Равенел изменила республике. Было почти одиннадцать, когда он пожелал своим новым знакомым спокойной ночи, попросил извинения, что так засиделся, принял приглашение на завтра и выразил также надежду, что они останутся жить в Новом Бостоне. Он не смог скрыть своего удовольствия, когда Лили, по смелой манере южанок, протянула ему на прощание руку. И когда Колберн вернулся домой в свою уютную спальню, выходившую на другую сторону городской площади, то ему пришлось закурить сигару, чтобы как-то склонить себя поскорее ко сну; но он не достиг успеха и забылся не раньше, чем башенные часы пробили сперва час, а потом и два пополуночи.

— Он сидел бесконечно долго, — заявила мисс Равенел, как только за гостем закрылась дверь.

Конечно, время было не раннее, и она была вправе негодовать, в особенности поскольку гость был аболиционистом и янки.[18] Но, подобно другим юным девушкам, мисс Равенел была не всегда откровенна, когда толковала вслух о мужчинах, и, по правде сказать, не так уж и огорчилась, что мистер Колберн «сидел бесконечно долго».

Мистер Колберн усердно ходил к Равенелам, когда его приглашали; не упускал он также и повода встретиться с ними как бы случайно. По своей застенчивости он боялся показаться навязчивым или, хуже того, смешным; но даже подобные страхи не мешали ему проводить в их обществе значительную часть свободного времени. Через три недели после начала знакомства, к большой своей радости, он был приглашен на обед в честь Равенелов, который давал профессор Уайтвуд, занимавший кафедру в alma mater мистера Колберна, прославленном Уинслоуском университете.

Дом профессора Уайтвуда по своим архитектурным особенностям был столь характерен для Нового Бостона, что, даже и описав его, я не рискую вызвать нескромной догадки у любопытных читателей. Извне это было подобие прямоугольной коробки, кирпичной, заштукатуренной под гранит; внутри коробка делилась на два этажа в восемь комнат — по четыре на каждом — с отдельными холлами вверху и внизу. К первоначальному остову дома архитектор добавил еще зимний сад, куда вела дверь из гостиной, и уравновешивающий его кабинет, со входом из библиотеки. То было продуманное, расчисленное, геометрически выверенное сооружение, и левая половина его весила в точности столько, сколько и правая. В целом оно занимало, по-видимому, строго продуманное место в системе вселенной, а мебель была в нем расставлена в определенных математических соотношениях; словом, это был дом, который мог для себя построить только лишь обитатель Нового Бостона. Мисс Равенел тотчас подметила эти физические и духовные качества профессорского обиталища с зоркостью, поразившей и насмешившей мистера Колберна.

— Если бы вдруг меня кто увез во сне бог весть куда на ковре Аладдина и потом разбудил в этом доме, я сразу сказала бы: «Я в Новом Бостоне!» Как уютно тут жить профессору! Эта комната, например, двадцать футов на двадцать, а холл — сорок футов в длину и в ширину — десять. Оглянет его профессор и скажет: «Четырежды десять — сорок!» А кабинет и зимний сад по бокам точь-в-точь кожухи колеса на речном пароходе! Как удалось вам всем стать такими прямоугольными?

— А если мы станем круглыми, треугольными или звездообразными? — спросил ее Колберн. — Много ли будет от этого толку?

— Вы сделаетесь живописнее. И мне будет гораздо приятнее с вами.

— Грустно думать, что мы вам не нравимся.

— Так уж и грустно! — засмеялась она и тут же зарделась (напоминаю читателю, что мисс Равенел краснела по всякому поводу).

— Вот вам дома всех форм и оттенков, — продолжала она, листая виды Венеции. — Ручаюсь, их строили не уроженцы вашего города.

Они сидели сейчас в библиотеке, куда их привела мисс Уайтвуд, чтобы показать отцовское собрание гравюр и фотоальбомов. Мисс Уайтвуд, гостеприимная, скромная девушка, сама не способная ни кокетничать, ни ловить женихов, но сочувственно относившаяся к романам других, усадила рядом обоих своих гостей и тут же ушла, чтобы они могли побеседовать без помехи.

До нее дошел слух, основательный, нет ли, не знаю, что мистер Колберн увлечен прелестной изгнанницей и что девушка тоже не столь к нему равнодушна, как к остальным новобостонским поклонникам. И по этой причине неловкая, но добросердечная мисс Уайтвуд, которой уже стукнуло двадцать пять лет и за которой никто никогда не ухаживал, поспешила оставить своих гостей в тишине библиотеки.

Раскрытая дверь библиотеки вела прямо в холл, а дальше была раскрыта еще одна дверь — в гостиную, так что Колберн и мисс Равенел могли наблюдать сидевших там стариков — доктора Равенела, супругов Уайтвудов и слишком поспешно причислившую себя к пожилому обществу дочку профессора. Все трое новобостонцев упоенно внимали красноречивому и пылкому луизианцу. Но мы не станем сейчас прислушиваться к речам Равенела, состоявшим преимущественно из нападок и злых эпиграмм на рабовладение, а пока накрывают на стол и ждут опоздавших гостей, посвятим две-три минуты скучноватой, но важной для нас материи, без которой нельзя оценить по достоинству насмешек мисс Равенел над мистером Колберном.