Женщины и дети не уступали мужчинам в патриотических чувствах. Очаровательнейшие новобостонки из лучших семейств города толклись ночами на городском вокзале, встречая военные эшелоны, идущие на Вашингтон, и забрасывали изумленных деревенских парней платочками, кольцами и побрякушками, чтобы тем показать защитникам родины свою любовь и сочувствие. Куда бы вы ни пришли, вы могли быть уверены, что в первые же десять минут услышите эти три слова: «война», «мятеж» и «измена». А раз таково было общее положение вещей, то Равенелы и Колберн толковали о том же. Оба джентльмена немало скорбели, что их дама была мятежницей. Гордый своим превосходством, своим правом повелевать, каждый мужчина бывает обижен, когда женщина пренебрегает его аргументами. Тем более он страдает, если строптивица — его дочь или жена, сестра, дама сердца. И мисс Лили, упорствуя в приверженности к мятежу, тоже заставляла страдать своего отца Равенела и влюбленного в нее Колберна. К тому же она ежедневно твердила им, что она — патриотка и что верность родной Луизиане и есть ее истинный долг.

Заметим попутно, что чем человек моложе, тем крепче он привержен идеям, в которых воспитан. Республиканцами в Англии бывают лишь пожилые люди; юные — все монархисты. Так и у нас: среди взрослых еще можно найти монархиста; но в школе и в детском саду — все за республику. Я знал пятидесятилетнего американца, ревнителя европейских вкусов и нравов, но дети его, все пятеро, были отборными янки. И наша юная восемнадцатилетняя леди, вскормленная луизианской землей, тоже держалась своих луизианских взглядов наперекор своему обожаемому отцу и поклоннику, тоже довольно милому человеку.

Доктор относился к Колберну дружески и с уважением. Он охотно вел с ним любую беседу, о войне же они могли говорить часами. Согласные между собой по всем основным вопросам, они спорили только о том, сколько продлится война. Южанин прикидывал, что для разгрома мятежников потребуется пять или шесть лет; северянин считал, что довольно будет пяти-шести месяцев. Мисс Равенел иногда утверждала, что Север капитулирует через год, а иногда угрожала сорокалетней войной (и ту и другую версию она привезла с собой из Нового Орлеана). И превозносила при том природную доблесть и воинское искусство своих земляков.

— Мисс Равенел, — сказал ей однажды Колберн, — вас послушать — южане такие гиганты, что могут увидеть беднягу янки только с лупой в руке, и такие заядлые драчуны, что молятся в церкви по воскресеньям, чтобы бог послал им противника.

Она осадила его, заметив:

— Если я так считаю, невежливо спорить со мной.

Боюсь, что пылкая, неколебимая страсть Колберна к звезднополосному знамени весьма усложняла его задачу снискать благосклонность Лили («снискать благосклонность» — затрепанная, однако почтенная формула). Каждодневно вступая в конфликт по столь волновавшему их обоих вопросу, они не могли не ссориться. А собственно, если подумать, для чего было Колберну искать благосклонности Лили? Разве мог он позволить себе жениться? Он был небогат, а Лили была просто нищей.

Разговоры шли своим чередом, война же своим. Как-то раз, погожим летним деньком, наш дискуссионный клуб из троих расположился на гостиничном, с железной решеткой, балкончике, обсуждая сражение на Манассасских высотах,[29] которое, как говорили, было выиграно северянами. Уже неделю весь город, ликуя, кричал: «Скорее вперед, на Ричмонд!»[30] — и сегодня все в нетерпении ждали правительственного сообщения, флагов, перезвона колоколов и пушечного салюта. Правда, была одна небольшая странность: за последние сутки из Вашингтона совсем не поступало вестей об исходе боя; но если исключить записных пессимистов и нескольких тайных приверженцев Юга (которых тут же, конечно, заставили смолкнуть), — никто не придавал этому особенного значения. По вернейшим слухам, полученным еще до того, «Великая армия Потомака»[31] гнала противника к Югу; Макдауэл одержал решительную победу, мятежу наступал конец.

— Никогда не поверю, никогда не поверю! — восклицала патетически Лили, и доктор был вынужден сделать ей выговор за нелепое отрицание фактов.

— Говорят, телеграф починили, — вмешался Колберн. — Надо поймать кого-нибудь из знакомых. Уайтвуд! Эй, Уайтвуд! Что нового в бюллетене?

Юный студент поднял к ним бледное, расстроенное лицо, на глазах его были слепы.

— Все кончено, Колберн, — сказал он. — Наши бегут, бросая оружие. — Голос его дрожал; он с трудом произнес эти несколько страшных слов. Мятежница мисс Равенел вскочила с восторженным воплем, но под укоряющим взглядом отца тут же умчалась наверх исполнить победный танец.

— Да не может того быть, — крикнул Колберн, хрипя от волнения, — ведь последние сведения…

— Да что там последние сведения?! — ответил Уайтвуд, едва шевеля языком, так был он убит горем. — Есть новые сведения об окончании битвы. Джонстон ударил по правому флангу, и наши бежали.

— Джонстон по правому флангу? Но там же стоял Паттерсон!

— Старый изменник, вот кто такой Паттерсон! — крикнул в ответ Уайтвуд и побежал прочь, как видно, не в силах длить эту беседу.

— Грустные новости, — молвил доктор. На миг он подумал, что, пожалуй, разумнее было ему никуда не ехать, сидеть у себя в Новом Орлеане, но потом он всецело отдался размышлениям о несчастье, постигшем страну, и о грозной опасности, нависшей отныне над делом свободы и над всем человечеством.

— Это просто ужасно, ужасно и непостижимо. — Я не в силах поверить, — повторял Колберн. — Невероятно. Не могу собрать мысли. Я ухожу.

В Новый Бостон начало прибывать разбитое войско; сперва шли вразброд, поодиночке и кучками, потом — батальонами и полками. Новобостонцы не бранили отступавших солдат, а только жалели их; подкармливали бутербродами, негодовали, глядя на рвань, в какую те были одеты. Маленький штат, сперва обомлевший от ужаса, сейчас приходил в себя; а узнав, что Борегар не сумел завладеть Вашингтоном, стал отважно готовиться к новым сражениям, еще более страшным, чем бой при Булл-Ране.

Подполковник Картер не вернулся вместе с полком, и Колберн, раздираемый разноречивыми чувствами, прочитал вскоре в газете, что Картер был ранен в бою и захвачен южанами в плен. Подчеркнув это место в газете, он оставил ее Равенелам вместе с личным своим поклоном у гостиничного портье; после спора с самим собой он решил, что к ним не зайдет. Колберн не мог тогда знать, что разгром при Булл-Ране был в конечном счете полезным для Севера. Он изнемогал от стыда и горя; почти с ужасом вспоминал он победный клич, с которым мисс Лили встретила горькую весть. Он был очень сердит на нее или, по крайней мере, старался сердиться. Вооружившись патриотизмом, самым могучим из «измов», которые исповедовала Новая Англия, он решил, что никогда не полюбит мятежницу, желающую зла своей родине, и что лучше ему от нее держаться подальше. В то же время он знал, что какая-то доля любви или опасной влюбленности уже поселилась в его душе; и, к стыду своему, чувствовал, что не хотел бы с нею расстаться. Смущенный тревожным положением в стране да и в собственном сердце, Колберн три или даже четыре дня избегал Равенелов. Потом он подумал, что у него нет никакой причины не встречаться с доктором; напротив, будет постыдной небрежностью избегать человека, обрекшего себя на изгнание во имя любви к республике.

Надеюсь, что логика юных и пылких сердец не столь незнакома моим читателям, чтобы они не додумались сами, чем кончились эти борения Колберна. После двух или трех бесед с доктором при кратких случайных встречах он внезапно пришел к выводу (к которому втайне и раньше стремился душой), что будет нелепо и недостойно мужчины видеться с отцом и бойкотировать дочь. Ссориться с женщиной — нерыцарственно и глупо! Он покраснел до ушей при одной мысли о том, что о нем думает Лили. И поспешил нанести ей визит, пока перерыв в их знакомстве не стал роковым. Хотя наложенный им на себя запрет длился всего неделю, ему показалось, что протекло много месяцев. Не удивительно, ведь за эту неделю он много перестрадал и как влюбленный и как патриот. Теперь прежняя дружба возобновилась, и не проходило двух дней, чтобы они не встречались. Но они вовсе не спорили о мятеже и совсем не касались Булл-Рана. Для Колберна это были столь важные темы, что он мог обсуждать их только с единомышленником, а Лили молчала, жалея его, хотя он и был для нее аболиционистом и янки. И когда доктор, не ведавший, что творится в их юных сердцах, начинал говорить о войне, Лили не откликалась, а Колберн, ценивший ее деликатность, ответствовал кратко и холодно. Так, без объяснения и сговора, они решили, что будут друг к другу терпимыми, а это могло означать, что в дальнейшем один из них примет точку зрения другого.