— По полкам! — закричал он штабным офицерам. — Атакуем противника в лоб! Приказываю — наступать!

Все четыре полка пошли разом на приступ, плечо в плечо, одной атакующей линией. У первых завалов атака замедлилась — иные бойцы пытались прорвать заграждение, другие карабкались поверху. Генерал потемнел от досады: еще минута промедления, и штурм будет отбит. Пришпорив коня, он поскакал к атакующим.

— Вперед, ребятки, вперед! — кричал он бойцам. — Валите его, валите. А здесь лезьте поверху, да поживей. Вот так, вот так, молодцы. И опять — в боевые порядки. Вперед, ребятки, вперед!

И снова полки отважно пошли на приступ, не дрогнув, сомкнутым строем, походным шагом, ружья наперевес. Падали наземь убитые, отползали в тыл раненые, атакующие смыкали ряды. Легкомысленный посвист пуль на излете сменился резким «уит-уит» ближнего губительного огня. Глухие удары пули, дробящей кость, сливались с чмоканьем пули, входящей в мягкие ткани, и с воплями раненых. Вершина холма курилась, вопила, гремела, ощериваясь огнем. Но атакующие не замедлили шага, и ни один солдат в задних рядах не пытался отстать. И даже когда правый фланг безнадежно увяз в болоте, штурм продолжался. Бойцы горячились все более, штурм нарастал, из глоток понесся крик — то ли «ура», то ли просто отчаянный рев — и заглушил шум ружейной пальбы мятежников. Солдаты ускорили шаг, метров двести они бежали сквозь сплошную завесу огня. Вторую линию заграждений бригада взяла с ходу, бойцы, отдуваясь, карабкались по склону холма. Когда они почти добрались до вершины, ружейный огонь вдруг смолк. Техасцы, смешавшись, в беспорядке оставляли позиции. «Ура» атакующих понеслось над холмом и увенчалось грохотом дружного залпа. Теперь стреляли они, а на землю валились мятежники. Вот как прошла эта атака и был выигран начальный бой за переправу при Кейн-Ривер.

Но генерал Джон Картер пал в бою смертью храбрых и не увидел плодов победы.

В тот момент, когда пуля настигла его, он начисто позабыл и вину свою и раскаяние, весь охваченный неистовством победного боя. Верхом на коне он вплотную шел за бригадой и так от души наслаждался порывом своих бойцов и их яростным криком, что любо-дорого было глядеть на его темно-бронзовое от загара лицо, освещенное горделивой солдатской улыбкой. Штатскому человеку было бы дико внимать потоку веселых проклятий, в которых он изливал свою радость и восхищение.

— Жмите их — так-перетак! — кричал он бойцам. — Гоните их — так-перетак! — к чертовой матери! Я не туда еще их загоню!

Только успел он вымолвить это последнее слово, как округлая пуля «минье» с глухим характерным «тук», который был слышен за десять футов даже в пылу сражения, вошла ему в левый бок пониже ребра. Он подскочил в седле, потом стал клониться вперед, положив правую руку на гриву коня. Позже бойцы говорили, что дважды протягивал он левую руку к ране и вновь отводил, не коснувшись, словно боялся увериться, сколь она тяжела. Ранение было смертельным, и Картер, должно быть, не мог не почувствовать Этого, но, наверно, с минуту еще на лице его продолжал играть бронзово-красный румянец. Он спешился, опираясь на двух штабных офицеров, и прошагал без единого стона десять ярдов до ближнего дерева. Он только склонялся все ниже, делая каждый шаг, и пальцы все крепче сжимались на плечах адъютантов. Но когда его уложили в тени, под деревом, всем стало ясно, что минуты его сочтены. Дыхание у Картера стало коротким, прерывистым, лоб покрылся холодной испариной, лицо сперва пожелтело, потом стало пепельно-бледным.

— Передайте полковнику Галлиману, — сказал он, называя старшего после себя офицера в бригаде, и смолк, набираясь сил, — передайте, что я приказал продолжать атаку…

Это были первые слова, сказанные Картером после ранения. Его гулкий бас сменился хриплым шепотом. Дым и яростный шум сражения откатились вперед, и к нему подошли капеллан, бригадный хирург и санитары с носилками. Капеллан прослужил с Картером все три года войны с первых дней формирования полка в Баратарии. А хирург, человек искушенный, философского склада, новоорлеанский креол, получивший образование во Франции, знавал генерала еще с тех ранних дней, когда тот молодым лейтенантом служил в Батон-Руже и славился как гуляка и бонвиван. Он поднес к губам генерала большой стакан виски, обнажил его рану, исследовал пальцем и ничего не сказал.

— Помогите ему, — прошептал капеллан, в нетерпении и чуть не плача.

— Тут ничем не поможешь, — ответил хирург, пожимая плечами.

— Как вы чувствуете себя, генерал? — спросил капеллан, склонившись к своему умиравшему командиру.

— Ухожу, — прошептал генерал.

— Но куда? — взмолился священник, падая на колени. — Генерал, вспомним вместе о муках Христовых.

Картер строго и сосредоточенно посмотрел на священника. На мгновение он словно обрел прежний свой звучный голос.

— Оставьте об этом, — сказал он. — Как идет штурм?

Полагал ли он недостойным взывать сейчас, в крайности, к богу, без чего легко обходился, когда был жив и здоров? Или считал своим воинским долгом посвятить последние минуты отечеству? Кто скажет теперь, что имел он в виду. Сколь это ни странно, капеллан подчинился приказу. В роковую минуту, когда никакие земные законы не должны его связывать, он спасовал перед старшим по званию. Привыкнув за три года безмолвно слушать команду этого рожденного повелевать человека, он отступил, закрыв руками лицо, и, как видно, читал молитву.

— Генерал, наши взяли холм, — доложил один из штабных офицеров.

Картер чуть усмехнулся, как видно, хотел поднять голову, но не сумел, вновь склонил ее, тяжело перевел дыхание — и умер.

— Il a maintenu jusqu’au bout son personnage, — промолвил хирург, отпуская его руку. — Sa mort est tout ce qu’il y a de plus logique.[157] Он искренне так считал, и это легко понять. Он знал Картера только с дурной стороны и судил о нем так, как судили и все остальные, знакомые с ним лишь поверхностно, — все, кто не ведал о глубинах этой страстной натуры. Кто знает, быть может, в другой обстановке из Картера мог бы выйти второй Джеймс Брэнар или Винсент де Поль. Но для того Джона Картера, каким воспитали его обстоятельства, было вполне последовательным отказаться в свой смертный час от общения с богом.

Тело павшего генерала несли на носилках до позднего вечера, когда победоносная армия наконец стала на отдых. Прах предали земле на семейном кладбище местных плантаторов. В торжественной церемонии принял участие весь его прежний полк. Был тут и Колберн, мучительно переживавший горе, постигшее Лили. Вся армия горевала о боевом генерале, погибшем в расцвете сил и талантов. В письме к Равенелу Колберн сообщил обстоятельства гибели Картера и закончил хвалой ему как человеку и как офицеру, предав забвению и пьянство Картера, и другие его пороки. Молодые люди склонны вообще великодушно вспоминать об ушедших, а тем более когда молодой солдат отдает последний долг командиру, сраженному пулей врага.

Лили сказала, что хочет, хотя бы на время, поселиться на прежнем месте, в Новобостонской гостинице. Может быть, в этом сказалось стремление вернуться к тем дням, когда она была счастлива; во всяком случае, она на этом настаивала, и Равенел уступил, хотя и боялся, что воспоминания о прошлом могут усилить ее меланхолию. Не прошло и трех дней, и он, потрясенный, прочел в газете отчет о сражении при Кейн-Ривер и сообщение о смерти в бою «всеми оплакиваемого генерала Картера». Он не решился открыть это Лили и спрятал газету подальше, чтобы она не нашла ее. Это легко было сделать: Лили все время либо возилась с сынишкой, либо что-нибудь шила, ни с кем не общалась, выходила гулять только вдвоем с отцом. Но несколько дней спустя, вернувшись к обеду после занятий в университетской читальне, доктор застал ее плачущей; на коленях у Лили лежало письмо. Она протянула его отцу, тихонько промолвив: «Ах, папа!»