Всю весну и все лето 1862 года Десятый Баратарийский провел так приятно и мирно, словно никакой войны не было. Полковник Картер, старый вояка, кадровый офицер, образцовый отец-командир, выпускник Вест-Пойнта, был любимцем главнокомандующего. И Десятый Баратарийский тоже вышел в баловни у начальства, потому что блистал чистотой, Экипирован был с иголочки и помимо того был обучен тем особенным тонкостям и ритуалу гарнизонного быта, которые даже труднее вбить в голову новобранцу, чем строевую муштру, полевые учения и суровую прозу боя. Полковник был вскоре назначен на должность военного мэра Нового Орлеана, что дало ему, видимо, недурную добавку к жалованью, и полк занялся городской полицейской службой, вместо того чтобы гнить в малярийном болоте в Парапет-Кенте или в окопах под Виксбургом. В письмах этой поры Колберн немало хвастает отличным состоянием полка и тем, что Десятый Баратарийский всегда на виду у начальства. Восхищенный посланиями своего молодого друга, доктор неосмотрительно отдал иные из них в печать и тем вызвал полемику и нападки в газетах со стороны новобостонских сограждан, протежировавших другим волонтерским частям. Esprit de corps[61] уже бушевал среди баратарийских полков.

В этой новейшей Капуе, должно быть, единственном теплом местечке за все годы войны, Картер, в котором отвага соединялась причудливым образом со склонностью к сибаритству, совсем позабыл о недавнем своем намерении стать вторым Ганнибалом, как и о том, что не выиграл еще пока сражения при Каннах.[62] Он предался приятному ничегонеделанию и не препятствовал в том своим офицерам, а главнокомандующий, склонный к мрачному юмору, наблюдал, — надо думать, не без удовольствия, — как эти свободнорожденные замарашки нежились во дворцах сбежавших аристократов и опустошали их винные погреба. Правда, если какой-нибудь дерзкий юнец переступал не очень, признаться, отчетливую границу дозволенного, его судили военным судом и выгоняли из армии. Но большинство офицеров исправно несли необременительную гарнизонную службу и вкушали комфорт в покинутых барских гнездышках, не проявляя при этом какой-либо сверхисключительной хищности. Так Десятый Баратарийский прожил до осени, без сражений и маршей, без нужды и забот и даже без всяких болезней, невзирая на местный опаснейший климат. Желтая лихорадка — страшный ангел-хранитель здешнего края — не торопилась, как то обещали местные прорицатели, на выручку луизианцам, дабы истребить чужестранное войско, как истребил в старину господний посланец полчища Сеннахериба. [63]

— Вам не жарковато у нас? — спрашивали новоорлеанские жители у капитана Колберна. — А ведь будет гораздо жарче.

— Ерунда! — ответствовал с вызовом молодой человек. — У нас в Баратарии бывает куда хуже, когда снегу навалит по пояс.

За весенние месяцы Колберн послал Равенелу несколько длинных писем, которые, впрочем, писал не столько для доктора, сколько для мисс Равенел. Это было с его стороны подобием эмоционального косоглазия, которое, как и косоглазие физическое, бывает порой не лишено обаяния, в особенности если отнестись к нему снисходительно. Или то был еще карамболь, в котором пущенный шар хитроумного бильярдиста должен был оттолкнуться от отцовского шара и сыграть шаром дочери. Правда, кий в руках бильярдиста дрожал от волнения, и удар получался нетвердым. Впрочем, сам капитан от души наслаждался, строча свои письма; ему чудилось, верно, что он один на один беседует с девушкой; карие глаза его так и сверкали, на щеках проступал румянец, перо выпадало из рук, и он принимался ерошить кудрявую шевелюру, как бывало в обычае у него, когда он увлекался беседой. Однако, как видно, затем, чтобы не был нарушен моральный баланс вселенной, радости Колберна уравновешивались заботами. После ответных двух писем от Равенелов воцарилось глухое молчание, весьма его озадачившее. Здоровы ли они, живы ли? Быть может, бежали в Канаду или даже в Европу, спасаясь от нетерпимого новоанглийского патриотизма? Или, может, он, Колберн, задел их, бог знает чем, в одном из своих писем? Или, может, мисс Равенел готовится выйти замуж за молодого Уайтвуда или другого какого поклонника из тамошних мест?

Дело же было в том, что военное министерство разрешило отцу и дочери возвратиться домой, о чем Равенел и сообщил своевременно Колберну; а письмо затерялось, что было довольно обычно в те дни при царившем по всей стране беспорядке. И вот в один жаркий июньский день Равенел постучался в дверь славного новоорлеанского кирпичного домика, где проживал капитан. Дверь отворил офицер в форме младшего лейтенанта, весьма примечательной внешности, с мрачноватым смуглым лицом, высоченного роста, богатырского телосложения, с кулаками Хинэна[64] и басом Сюзини.[65] Он сообщил посетителю, что капитана Колберна нет сейчас дома, но энергично и дружественно пригласил Равенела войти. Нарочитая ловкость его манер озадачила доктора; было трудно сразу решить, кто перед ним, первоклассно воспитанный джентльмен или профессиональный картежный игрок.

— Время — к обеду, сэр, — заявил он рокочущим басом, подобным далеким раскатам грома. — И это вполне достаточный повод для капитана, чтобы вернуться домой. Надеюсь, вы обождете его, и мы угостим вас обедом и отличным вином из погребов господина Суле. Присядьте, прошу вас, сэр, на то дубовое кресло и разрешите мне взять вашу шляпу. Позволю себе спросить, как вас зовут? Доктор Равенел? Черт возьми! У капитана хранится для вас письмо. Я сам его видел.

Он принялся неистово шарить среди бумаг на столе у Колберна, и доктор решил, что его собеседник с утра уже успел приложиться к хересу из погребов господина Суле.

— Нашел, — возгласил он, сияя улыбкой, торжествующей и вместе с тем дружеской. — Берите, пока оно тут. Если вы адвокат, сэр, то, конечно, отлично знаете, что фактическое владение вещью составляет девять десятых формального права на вещь. Впрочем, прошу извинить меня, вы, конечно, не адвокат. Я имею честь разговаривать с доктором канонического и гражданского права.

— Увы, всего-навсего с доктором медицины, — возразил Равенел, принимая письмо.

— Великолепнейшая специальность! — возгласил лейтенант. — Древнейшая и достойнейшая! Профессия Эскулапа и Гиппократа. Врачи появились на свет раньше юристов и принесли много больше добра человечеству.

Равенел бросил взгляд да врученный ему конверт — на нем не было ни печати, ни почтового штемпеля. Вскрыв конверт, он увидел, что это письмо от Колберна, адресованное ему и, как видно, лежавшее в ожидании парохода.

— Надеюсь, вам пишут, что все у вас дома в порядке, — продолжал лейтенант в высшей степени дружественно.

Доктор ответил кивком и улыбкой, полагая едва ли разумным объяснять все подробности человеку, в такой степени увлеченному винами господина Суле. Пока собеседник продолжал развлекать его светской беседой, Равенел огляделся кругом и восхитился убранством и мебелью. На стенах висели две превосходные картины и с десяток отличных гравюр. Портьеры из тяжелой узорчатой шелковой ткани были отделаны кружевом; на сиденья дубовых, с искусной резьбой стульев и кресел были надеты чехлы из той же узорчатой ткани. Мраморная полочка над камином и исключительной красоты черепаховый подзеркальник были уставлены безделушками, камеями из Италии, бронзовыми статуэтками из Парижа, богемским стеклом, резным деревом из Швейцарии — словом, всяческими европейскими сувенирами. А в углу у стены стояли четыре огромных альбома с гравюрами и дагерротипами. Равенелу подумалось, что он не встречал в Америке другого такого дома, столь изысканного и богатого. Раньше он здесь не бывал и не знал, чье это владение.