— И что он сказал?
— Сказал что-то шепотом, я не расслышал.
— Сказал что-то шепотом? — Дочь загорается любопытством. — И ты не расслышал? И не спросил еще раз?
— Неловко, моя дорогая. Ведь он говорил не со мной, а со своей супругой.
Лили видит, что снова попалась, что доктор опять пошутил над ее любопытством, она укоряет его:
— Папа, тебе не стыдно?
— Либо ты дашь мне работать, Лили, либо я тебя выгоню, — резюмирует доктор. — Я очень люблю, когда ты сидишь в моей комнате, но надо и меня пожалеть.
Такие беседы доктор и Лили вели постоянно. Шутливые препирательства шли без конца, пока, охраняя себя и свою работу, он не выбрасывал флаг мятежа и не предъявлял ультиматум. С самого раннего детства Лили они были друзьями, почти что товарищами. Это отчасти зависело от характера доктора, который был чужд всякой важности, очень любил детей и вообще молодежь; кроме того, рано лишившись жены, он привык отдавать свою нежность единственной дочери.
Но два или три раза каждое утро доктор просил свою дочь помолчать; так старая кошка дает своему котенку посидеть у себя на спине и трепать себя за уши. Но терпение ее истощается; два-три шлепка бархатной лапкой — и наступает покой. А бывало и так, что он мстил своей дочери за помехи в работе, читая ей вслух наиученейшие пассажи из сочиняемой им статьи. Намерения мстить он при этом не имел, напротив, ему хотелось доставить ей удовольствие. Общительный, добросердечный по характеру, доктор считал от души, что его интересы разделяются решительно всеми, кого он любил, даже теми, с кем просто встречался. Когда дочь предлагала ему стилистические поправки, а это случалось нередко, он с готовностью их принимал. Он не был тщеславен, а если и был, то только по двум пунктам: был горд своей дочерью и своей славой в ученом мире. Что до славы, то он наслаждался своей перепиской с европейскими мужами науки и всегда давал Лили читать эти необычные по формату письма на полупрозрачной бумаге, с незнакомыми марками и иностранными штемпелями, пересекшие, прежде чем попасть к нему, всю Атлантику. Хотя основной специальностью Равенела, как и главным источником заработка, была медицина, он увлекся за последние годы минералогией. Обследуя в каникулярное время годный пояс, который тянется из Каролины в Арканзас и Миссури, доктор сделал немало находок, привлекших внимание крупнейших музеев в Европе. Сейчас он был счастлив, получив из Нового Орлеана отправленный багажом сундук с коллекцией горных пород, который целых два месяца оплакивал как пропавший. Словно он получил богатое наследство! Уже неделю стол в его комнате, диван, кровать, умывальник, все стулья и даже проходы были завалены сплошь камнями, рудой и кристаллами и усеяны клочьями ваты, бумаги и испанского мха, служившими им оберткой. Посреди Этого хаоса, сморщив лоб, восседал озабоченный радостный доктор; он брал один небывалой окраски камень, возвращал на место другой, объявлял тот «смититом», а этот «браунитом», жег их паяльной лампой и колотил молотком, покрывая всю мебель, во славу науки, толстым слоем пыли и грязи.
— Папа, ну зачем ты так морщишь лоб? Лицо прямо как печеное яблоко, — заявляет протест Лили. — Сейчас тебе можно дать пять тысяч лет. Ты похож на прадедушку египетских мумий. Брось ты своих смититов, хивитов, амалекитов и пойдем погуляем.
— Дорогая, в науке принято заканчивать дело как можно скорее, — возражает ей доктор, глядя на камень сквозь лупу. — Ученый мир не захочет ждать, пока я вернусь с прогулки. Стоит мне сбиться с темпа, и кто-то займет мое место. Им дела нет, что в Луизиане больше ценят досуг, чем работу. — Прервав свои поучения, доктор внезапно кричит: — Погляди-ка, дорогая. Это вовсе не браунит! Великолепный робинзонит, никакого сомнения!
— Как жаль, папа, что я не великолепный робинзонит, — отвечает мисс Лили, — наверно, тогда ты уделял бы мне больше внимания.
Но доктор захвачен только что обретенным открытием, и с четверть часа он не произносит ни слова, оставаясь глухим ко всему, что ему говорит дочь.
Ежедневно во второй половине дня Равенелы идут на двухчасовую прогулку; заходят с визитами, совершают покупки, но чаще всего устремляются за город; в те времена даже из центра Нового Бостона было нетрудно попасть прямо на лоно природы. Доктор знает ботанику со студенческих лет и старается передать свои познания в растениях дочери. Но мисс Равенел безнадежна. Ее интересуют одни только люди, а из книг лишь те, где говорится о людях: исторические и биографические сочинения, романы, стихи. Естественные науки ее не волнуют.
— С тем же успехом ты могла бы родиться тысячу лет назад, — горестно восклицает отец, лишний раз убеждаясь в нежелании своей ученицы идти по его пути. — Для тебя нет ни Гумбольдта, ни Линнея, ни Фарадея, ни Лайелла, ни Агассиза, ни Дэйна.[28] Боюсь, проживешь ты всю жизнь и не научишься отличать булыжник от папоротника.
— Мечтаю прожить ее именно так, папа, — упрямо отвечает очаровательная невежда.
Если, гуляя, Равенелы повстречают знакомых, тем не удастся отделаться скромным кивком и улыбкой, как это заведено в Новом Бостоне. Доктор остановит бостонца, сердечно пожмет ему руку, спросит о его здоровье и здоровье домашних и на прощанье добавит какую-нибудь учтивость. Новобостонец польщен, но вместе с тем озадачен и уходит домой, ломая голову над непривычными тонкостями.
— Ты просто терзаешь их, папа, — говорит Лили отцу. — Они не знают, что делать с твоими любезностями. Им некуда их девать.
— Элементарная вежливость, дорогая моя, — отвечает отец.
— Элементарное в Луизиане здесь выглядит фантастичным. Кстати, я сейчас поняла, почему все так вежливы в Луизиане. Невежливые — в могиле, их пристреливают на месте.
— Ты отчасти права, — соглашается доктор, — бретерство поддерживает показную любезность. Но давай-ка подумаем, что такое дуэль? Отправить другого пинком на тот свет, разве это не апофеоз нелюбезности. Кому это может понравиться? Не берусь одобрять буяна, отправляющего меня к праотцам.
— Зато новобостонцы — зануды. Без малейшего чувства юмора.
— Гонители шуток имеют свои резоны. Они сами бывают смешны, но в целом — полезны для общества. В каждой стране какую-то часть населения надо лишать чувства юмора. Если все станут смешливыми, человечество будет в опасности; мир лопнет от смеха.
Нередко, выйдя из дому, они вдруг натыкались на Колберна и продолжали прогулку втроем. Ясный взгляд карих глаз Колберна и его добродушный смех изобличали в нем сразу прямую натуру, и хитрость, с которой молодой человек подстраивал эти «случайные встречи», выглядела весьма неуклюжей. Смешно было думать, что мисс Равенел не разгадает его уловок. Она не настолько была им увлечена, чтобы потерять проницательность, и отлично видела преднамеренность всех его действий. Что касается доктора, то он об этом не думал и ни разум, ни сердце ему ничего не подсказывали. Но Колберн, как на смех, боялся именно доктора, этого повидавшего свет ученого человека, и ни минуты не думал, что Лили проникнет в тайну его интриганства. Меня бесит порой эта явная глупость непрекрасного пола при столкновении мужчины с простейшей светской проблемой. Приведу вам пример. Колберн не танцевал, и однажды в гостях, когда он беседовал с Лили, кто-то другой пригласил ее на кадриль. Она приняла приглашение, но поручила ему подержать свой веер. Не было дамы в зале, которая не поняла бы, что, оставив Колберну веер, Лили просила его, (а точнее, велела) дожидаться ее после танца и тем самым признала, что предпочитает его своему кавалеру в кадрили. Но этот болван так ничего и не понял, надулся, решил, что отставлен, что веер поручен ему только в насмешку, и исчез на добрые полчаса с веером Лили в кармане. Не удивительно, что после того она долгое время не оставляла на его попечение свои безделушки.
Случай, правда, был исключительный, и причиной ему — ревность. Колберн был воспитанный молодой человек, умный и образованный. Беседы его с Равенелами были всегда содержательны, и говорили все трое, конечно, о мятеже. Каждого американца мучила эта тема; ночью терзала, как сонный кошмар, а днем — как горячечный бред. Никто не смел позабыть об этом хотя бы на час. Двадцать миллионов Северных патриотов содрогались от ярости, вспоминая о заговорщиках, которые злобно и нагло, во имя сохранения рабства и захвата политической власти решились разрушить великий чертог свободы, прибежище угнетенных, надежду всего человечества. Этих злодеев с горящими факелами, вопящих: «Власть или смерть!» — и готовых поджечь национальный храм, северяне ненавидели так, как редко кого ненавидели люди за всю мировую историю. Возмущение было всеобщим, и плыло оно по стране с той быстротой и энергией, какую дает современная техника и современная грамотность. Телеграф приносил новости, печатный станок их печатал, и каждая весть о новой измене южан и об ответном ударе разносилась в тот же день по стране. Разве только младенцы в своих колыбелях да безумцы в желтых домах не знали, что происходит. Возбуждение умов в Германии перед Тридцатилетней войной или в Англии перед Кромвелем я назвал бы локальным и вялым по сравнению с этим духовным взрывом в привычном к газете и к информации современном демократическом обществе. Кровь еще не лилась потоком; уважение к закону и вера в силу разумных решений не могут исчезнуть вмиг; и антагонисты, приставив друг другу к виску револьвер, пытались еще дискутировать; но уже от залива Сент-Лоренс и до Мексиканского все готовились к кровопролитию, к такому смертоубийству, на которое даже с незапамятных лет обагренная кровью Европа воззрилась бы, приподнявшись со старых полей сражения, немая от ужаса.
