Новый Бостон негодное место для приятного препровождения времени. И основная причина здесь в том, что он населен уроженцами Новой Англии. Пуританизм — главнейшая вера людей в этих краях — положительно пагубен для веселья и для приятностей жизни. Говорю я об этом отнюдь не с досадой, а с грустью, потому что Новая Англия — и моя тоже родина, а пуританизм — вера моих отцов. И добавлю еще справедливости ради вот что: пусть новобостонец не улыбнется вам вовремя и упустит момент сказать приятное слово, пусть он лишен юмора, угловат и в манерах своих, и в суждениях, но зато отличает ясно добро ото зла и может вспыхнуть огнем, стоит только воззвать к его совести. Эти люди не научились любить красоту, зато умеют почитать справедливость и истину.
Но не один лишь пуританизм виной, что новобостонцы столь чопорны и необщительны. Город разбит на великое множество групп и кружков, замкнутых и взаимоотталкивающихся. Со стародавних времен и без каких-либо споров почетное место на верхушке социальной пирамиды отведено в Новом Бостоне президенту и профессорам Уинслоуского университета, их семействам, а равно тем избранным гражданам, которые к ним приближены. Университет начинал свою жизнь как богословское прежде всего учреждение, профессора его были священниками, и в пуританской общине было вполне естественным окружать их особым почетом; к тому же сто лет назад университетский профессор с годовым жалованьем в тысячу долларов был сущим Крезом; во всем городе не отыскать было и десятка торговцев или ушедших на покой толстосумов с подобным доходом. Добавим к тому, что наука взывает к почтению, и образованный человек издавна и по нынешний день пользуется авторитетом у большинства просвещенных американцев.
Прискорбная особенность этого райского круга — отсутствие серафимов (если мы обозначим так молодых джентльменов). Профессорские сынки, за вычетом тех немногих, кто целиком посвящает себя науке и занимает отцовскую кафедру, уезжают из Нового Бостона искать пообширнее поле для приложения своих сил; профессорским дочкам, с юных лет обрученным с наукой, даже в голову не приходит станцевать или пойти на прогулку (а тем более породниться) с потомками лавочников, шкиперов и фабрикантов, а потому и единственные кавалеры на приемах у «верхних пяти сотен» — это хилые и безусые студенты старшего курса.
С того самого вечера, когда Колберн познакомился с Равенелами, он поставил своей целью добиться, чтобы они не скучали в его родном Новом Бостоне. Распространяя везде, где мог, славу об их благородстве и мученичестве, он внушил к ним симпатию как всем своим родичам, так и многим друзьям; правда, в те дни патриотического подъема это было нетрудной задачей. Вскоре к изгнанникам зачастили первые гости, и они получили самые лестные приглашения. Доктор Равенел, человек бывалый и светский, с видимым удовольствием принимал эти знаки общественного внимания. Если в душе он и не одобрял полностью новобостонцев, столь отличных по культуре и манере себя вести от общества, в котором сформировался он сам, то, во всяком случае, он хотел показать, что доволен знакомством с ними. Популярность доктора на званых обедах и на вечерних conversazione[19] приобрела размеры, невиданные доселе в этом городе геометрических правил и пуританских воззрений. Если не посчитать их выездов за пределы Нового Бостона и новоанглийских штатов, вдаль через океан или к югу от линии Мэзона-Диксона, никогда еще эти солидные бюргеры-тяжелодумы не встречали такого приветливого и веселого, безгранично внимательного и беспечно общительного пятидесятилетнего джентльмена, как Равенел. Стоило поглядеть, как Равенела знакомили с кем-либо из почтенных столпов Уинслоуского университета, человеком ученым, как правило, но при этом застенчивым, необщительным и решительно неспособным выказать ни своих чувств, ни своих мнений; и как этот заледенелый до мозга костей истукан оживал от рукопожатия своего южного друга, а тропически жаркая улыбка доктора Равенела словно рождала отблеск на скованном морозом челе. Для унылого книжника, проведшего день в общении с древнееврейскими фолиантами и освеженного разве одной лишь прогулкой после обеда по дорожкам новобостонского кладбища, знакомство с доктором Равенелом было подобно пинте доброго хереса. Встречались, правда, такие, кто пугался доктора Равенела, находил подозрительным и учтивость его, и обаяние. Разве красноречие не может таить само по себе яда, подобно тому как благоуханный луизианский воздух скрывает злые миазмы?
— Я лично считаю его крайне опасным. Он, если задумает, причинит нам много вреда, — заявила одна из тех строгих высоконравственных дам, которых я с детства привык почитать и бояться. Тонкогубая, узкогрудая, с вытянутым лицом, страдающая от чахотки и несварения желудка, угловатая в каждом движении, лишенная даже малейших следов изящества, она служила печальным примером того, как уродует новоанглийский климат божественный облик женщины. Таковы, к сожалению, многие наши новобостонские дамы в том среднем возрасте, который в иных широтах знаменует физический и моральный расцвет женской натуры. Даже улыбка ее была скорбной, почти что болезненной, как спазматическая улыбка младенца, страдающего от желудочной колики.
— Много вреда… если задумает?.. Какого, скажите, вреда? — спросил ее Колберн, в которого была пущена эта стрела.
— Не знаю пока, каковы его верования, — заявила неумолимая дама. — Если он еретик, то может смутить и увлечь за собой не одну юную душу. Он слишком приятен и внушает мне подозрения… Не успокоюсь, пока не узнаю наверное, что он добродетелен.
— Экая несправедливость, — вскипел мистер Колберн. — Осуждать человека за то, что он обаятелен! Если принять ваш аргумент, миссис Рагглс, и начать восхищаться людьми за противоположные качества, у нас в Новом Бостоне очень много найдется кого почитать.
— Остаюсь при своем мнении, — возразила холодно дама, почувствовав колкость, но не поняв по своей ограниченности, как сильно сумел мистер Колберн ее задеть.
— Все зависит от точки зрения, — продолжал молодой человек. — Что, например, может думать про нас муравей? Может понять он, кто мы такие, к чему мы стремимся, чем заняты? Или он судит о нас лишь со своих муравьиных позиций?
Колберн дерзал так разговаривать потому, что слыл общим любимцем. Для новобостонцев, не требующих от человека чрезмерной утонченности, он был почти совершенством. Доброжелательный, верный в своих симпатиях, с открытым для всех сердцем (насколько ему позволяла природная скромность), он считался душой общества. Если его партнеры по висту хотели, к примеру, смеяться, он готов был смешить их с начала и до окончания игры. Глаза у него сияли при этом, лицо розовело, он искрился добродушием. Смеялся он звучно и заразительно и не был притом чрезмерно придирчив к остротам своих партнеров; начинал хохотать, едва лишь почувствует, что его хотят рассмешить. Он был недурной рассказчик, и в упрек ему можно было поставить разве общий наш национальный грех — охоту к преувеличениям. У него была чуть смешная манера в волнении или в рассеянности ерошить свою волнистую каштановую шевелюру, пока она не вставала копной — но и это ему шло. Лоб был у Колберна высокий и чистый, черты лица правильные, нос прямой и изящного очертания, кожа матовая, на щеках всегда яркий румянец и глаза — с удивительно ласковым взглядом. Не было в нем ни излишней суровости, ни подозрительности — перед вами был человек открытый, доброжелательный по самой своей сути. От природы будучи сильным, он развивал свои мышцы добавочно каждодневными тренировками. Один из сильнейших гребцов и гимнастов в колледже, он продолжал и сейчас упражняться с гирями и участвовал в лодочных гонках. Плечи у него были широкие, руки крепкие, белые, грудь могучая, ноги длинные — он был замечательного сложения. Колберн немало гордился своим атлетизмом, что, в общем, понятно, раз он уделял ему столько внимания, и не прочь был при случае продемонстрировать какой-нибудь ловкий гимнастический трюк или порассказать о недавних лодочных гонках, в которых был рулевым. Пожалуй, лишь в этом он был не лишен тщеславия. А в целом вы не нашли бы, пожалуй, в его кругу другого юношу таких первоклассных физических и нравственных качеств.
