Вернемся, однако, к обеденному столу в доме профессора Уайтвуда. Всех — гостей и хозяев — было сегодня восемь. Мужчины — профессор Уайтвуд, доктор Равенел, Колберн и подполковник Картер; дамы — жена и дочка профессора, мисс Равенел и, наконец, Джон Уайтвуд младший. Этот последний из названных, двадцатилетний юноша, сын и наследник хозяина дома, недаром причислен здесь нами к дамскому обществу. Хилый, болезненно-бледный, с крошечным личиком под необъятно высоким лбом, долговязый, худой, узкогрудый и щуплый, молчаливый, застенчивый, словно девица, он всем своим видом показывал, что творит высшее пуританское учебное заведение из плоти и крови, рассудка и чувств нормального юноши.
«Девчонка — и только!» — подумала пренебрежительно мисс Равенел, привыкшая видеть вокруг себя более мужественных представителей сильного пола. Зато подполковник Картер, которого она видела тоже впервые, произвел на нее впечатление. Картер был чуть выше среднего роста, широкоплечий и мускулистый кудрявый шатен с изумительными усами; лоб у подполковника был узковатый, нос прямой, подбородок — с ямочкой; карие глаза смотрели дерзко и весело, что же до цвета лица, он без ошибки свидетельствовал о многих бочонках поглощенного хереса и многих привольных годах жизни на воздухе. Когда его подвели к мисс Равенел, он глянул на девушку столь откровенно, что она залилась краской до самых плеч. Ему было лет тридцать пять, чуть побольше или поменьше. Он вел себя в обществе ловко, без тонкой учтивости доктора Равенела, но с не меньшим апломбом.
Колберн не ждал подобной грозы. Он сразу учел все огромные преимущества, какие имел перед ним незнакомец, и, подобно лазутчику в древней Иудее пред сынами Енака,[20] показался себе не крупнее кузнечика.
Во главе стола восседала хозяйка дома; по правую руку от нее — Равенел, по левую — ее дочь. На другом конце был хозяин; справа — мисс Равенел, слева сидел подполковник. На срединных местах, визави, разместились Колберн и юный Уайтвуд, причем Колберн сидел между мисс Равенел и профессорской дочкой. С проницательностью, усугубленной, увы, сердечным страданием, он разгадал план хозяев: доктор Равенел предназначался для миссис Уайтвуд, подполковник — для мисс Равенел, сам же он должен был развлекать хозяйскую дочку. Досада сразила Колберна. Он разом утратил дар речи и даже способность смеяться и тем уподобился сходному с трупом костлявому гермафродиту, взиравшему на него через стол. Мисс Уайтвуд, не уступавшая в учености брату, не уступала ему и в безгласности. Она сделала, правда, попытку развлечь своего соседа, что-то сказала ему сперва о дне Благодарения, потом, к случаю, о Цицероне и еще слова два о погоде. Но, поняв с прозорливостью женской души причину печали Колберна, она и сама погрузилась в сочувственное молчание. Ее мать, добрейшей души женщина и изумительная — при ее хронически слабом здоровье — хозяйка, вообще никогда не открывала рта, а только внимала гостям. Таким образом, ораторами за столом были отец и дочь Равенелы, профессор Уайтвуд и подполковник.
Колберн пытался укрыть свое огорчение за притворной улыбкой, относящейся якобы к общей застольной беседе. Потом устыдился, прогнал прочь улыбку и сидел после этого с видом задумчивым и отвечающим его настроению, но к данному случаю не вполне подходящим. Перед ним стоял графин хереса. В этом доме не было заведено пить вино, и хозяйка с великим сомнением извлекла графин с хересом из семейной аптечки в угоду предполагаемым вкусам военного джентльмена и приезжего гостя с Юга. Колберн замыслил было подбодриться стаканом вина, но, будучи записным членом общества трезвости, одумался и воздержался. Ценой еще одного усилия он завязал беседу с юным Уайтвудом. Поскольку эта беседа совсем ни к чему в нашей повести, опустим ее и вернемся немного назад, чтобы точнее узнать — что же так огорчило Колберна.
— Счастлив свидеться с луизианцами, мисс Равенел, — сказал подполковник, когда хозяин покончил с застольной молитвой.
— Как? Вы тоже луизианец? — воскликнула юная леди, очаровательно зарумянившись, что сразу встревожило Колберна.
— Не вполне. Хотя и желал бы им быть. Мне понравилось в Луизиане. Мы стояли там несколько лет.
— В Новом Орлеане? У нас!
— Увы, — улыбнувшись, сказал подполковник и слегка склонил голову, что означало, что, если бы это было действительно так, быть может, ему привалило бы счастье много раньше увидеться с мисс Равенел. — В Батон-Руже, где арсенал.
— Не была в Батон-Руже, вернее сказать, не сходила на берег, но не раз его видела, направляясь вверх по реке. Там ведь пристань, вы знаете. Чудесное место. Не сам городок, конечно, а природа, утесы!
— Согласен. Холмики в Батон-Руже — великое утешение после ваших низин.
— О, не троньте мои низины! — взмолилась мисс Равенел.
— Не трону, клянусь, — обещал подполковник. — Даже в вашем отсутствии.
В тоне и всей повадке этого господина был некий аристократический шик. Он не считал себя в чем-либо хуже своих собеседников и был по-своему прав; в той мере, во всяком случае, в какой это касалось его родовитости и положения в обществе. Во-первых, вирджинские Картеры были из самых лучших колониальных семейств; во-вторых, он окончил Вест-Пойнтскую академию и был выпущен офицером еще в те времена, когда армию не набирали из волонтеров, не давали военных чинов штатским людям и кадровые армейские офицеры составляли подобие замкнутой касты, вроде индийских браминов. Впрочем, он дослужился тогда всего лишь до лейтенанта, и его имя исчезло из воинских списков еще за несколько лет до начала этих событий. А в подполковники Картер вышел совсем недавно, на основании губернаторского приказа, вступив волонтером в армию. Он служил в сформированном тому лишь три месяца Втором Баратарийском волонтерском полку, который, впрочем, вскоре себя показал при отходе из Булл-Рана. Картер недавно расшиб лодыжку при падении с коня и получил трехнедельный отпуск для излечения; однако не лег в вашингтонский госпиталь и не поехал развлечься, как это бывало, в Нью-Йорк, а занялся неотложнейшим делом, к сути которого мы еще подойдем. Отпуск его уже истекал, но он отправил письмо в военное министерство, прося еще десять дней, и ждал, ничуть не волнуясь, ответа из этого адского логова. Если даже получится так, что он самовольно просрочит свой отпуск, уж он найдет что сказать армейским начальничкам или на следствии.
Подполковнику решительно нравилась молодая особа, которой он был представлен. Прежде всего он не мог не признать, что в ней изумительно сочеталась юная свежесть с безукоризненно светской манерой, без которой Картер не мыслил себе настоящую леди. Потом, она была сходна в чем-то с его покойной женой; и хотя Картер был неверным и беспечным супругом, он хранил в своем сердце некоторую нежность к покойнице, что, впрочем, не так уж редко встречается у вдовцов. Увидев, как хочется мисс Равенел поболтать о Луизиане, он решил, что сумеет занять ее, не напрягаясь излишне и не опасаясь соперничества. И они погрузились в беседу о родном штате мисс Равенел.
— Приходилось ли вам встречаться с Мак-Аллистерами? — спросил подполковник. — Боюсь, что вы не встречались. Они жили вверх по реке и редко ездили в город. А какая была плантация! Старое южное гостеприимство в наилучшем луизианском стиле. Кто умел действительно жить — это плантаторы. Не будь я солдатом, точнее, если бы я мог поступать как мне заблагорассудится, — непременно завел бы плантацию сахарного тростника. Я разорился бы, ясное дело; здесь надобно кучу денег и вдобавок талант коммерсанта. Или, во всяком случае, чтобы вам безумно везло. Кстати, если война продлится пять-шесть годков, эти господа пойдут по миру.
— Пять-шесть годков! — воскликнул профессор Уайтвуд изумленно, но без укора — настолько абсурдным он полагал это мнение. — Вы думаете, полковник, что мятежники столько продержатся?
— Отчего же. Десять — двенадцать миллионов на собственной территории — кстати, очень тяжелой для наступающих войск — могут дать сильный отпор. Подготовлены эти южане не хуже нас, а быть может, и лучше. Фридриха Прусского не одолели за целых семь лет.[21] Пять-шесть лет на южан — это умеренный срок. Конечно, — он рассмеялся, — я говорю это как специалист и совершенно секретно. В публичной речи на митинге, как патриот (тут он опять рассмеялся), я дам трехмесячный срок. Три месяца, и мы победим, господа! — вскричал он, откинув голову и выпятив грудь в подражание оратору.
