— Вот уж не по-мужски, — сказала она. — Не ждала от вас этих слов.

Пристыженный Картер просил его извинить, каялся, что пошутил, с трудом добился прощения. Весь этот день она была холодна, неприступна и глядела на него с молчаливым укором. На самом же деле она ничуть не сердилась. Коварная, как Мефистофель, она была в то же время весьма добродушна. И даже была польщена дерзкой выходкой Картера, безошибочно говорившей, что крепость вот-вот падет. Со своей стороны, Картер искал примирения и так преуспел, что ночью на палубе он уже обнимал миссис Ларю за талию и касался губами ее щеки. (Правда и то, что она была ему почти родственницей, — предоставляю здесь право читателю смеяться или же возмущаться — на выбор.) После этого Картер бросил бороться с течением, он уступил штурвал миссис Ларю, и она повлекла их ладью по течению страстей, услаждая его в то же время, подобно новой сирене, песнопениями о священном огне любви и прочем в таком же роде.

Правда, бывали минуты, когда они проплывали совсем близко от рифов раскаяния. Вспоминая о верной и любящей, беззаветно доверчивой Лили, он закрывал глаза, словно спасаясь от страшного призрака, и бессильно сжимал кулаки. «Экий дурак, — твердил он себе, — экий подлец!» Но то был всего лишь бесплодный самоупрек, раскаяние без последствий.

А миссис Ларю обходилась с ним все ласковее и увереннее; порой это нравилось Картеру, а порой и не очень, в зависимости от того, жил ли он в эту минуту только сегодняшним днем или думал о прошлом.

— Понятно ли вам, мой друг, что это на всю жизнь! — сказала однажды она очень серьезно, переходя в разговоре с ним на французский. — Мы теперь неразрывны, и я вам не разонравлюсь; это было бы против природы. Мы никогда не поссоримся, мы слишком близки. И я верю вам, милый друг, и так счастлива с вами. Мы гармонически связаны.

Картер взял ее руку и молча пожал. К стыду своему, он не испытывал к ней ни малейшего чувства в эту минуту и не знал, что ответить.

— Теперь я не буду искать замужества, — продолжала она. — Мое сердце отдано вам. Что еще надобно женщине? Такими создало нас небо. Женщина счастлива, когда она чья-то рабыня, рабыня душой и телом. И чем тяжелей ее плен, чем большего от нее требуют, тем полнее ее счастье. Только тогда она подлинно женщина. Только тогда — на свободе, а не в цепях, за решеткой. Пусть это кажется вам парадоксом, но это святая истина.

Картер молчал, насупившись. Он думал сейчас о жене. Лили не философствовала на темы любви и не подвергала анализу свое отношение к мужу. И опять, как внезапный сердечный припадок, его потряс приступ раскаяния. Как благородна Лили, как доверяет ему, как она ему предана! Надо сказать, что по отношению к миссис Ларю Картер не чувствовал никаких угрызений совести. Она получила то, чего добивалась, и, собственно говоря, не имеет повода жаловаться. Так считал Картер, хотя и не смел прямо сказать ей об этом. И когда как-то раз на ночной опустевшей палубе она тихо шепнула, всплакнув у него на плече: «Ах, вы меня не любите! А мне хочется вашей любви!» — Картер не испытал ни жалости к ней, ни любви, ни благодарного чувства. Он только озлился, ее слезы казались ему упреком и отравляли его и так безотрадное счастье. Он не был настолько притворщиком, чтобы сказать: «Я люблю вас», — и ограничился тем, что виновато прижал ее руку несколько раз к губам. В нем еще живы были остатки совести, еще теплилось чувство чести — страдающее и покалеченное.

Я не назвал бы и слезы миссис Ларю полностью лицедейством, хотя чувства, их породившие, были столь ординарны, что их скучно описывать, и в то же время настолько запутанны, что в них нелегко разобраться. Прежде всего, ей было в тот вечер немного не по себе и ее томила хандра, которую все мы испытываем, когда кровь пульсирует в нас чуточку тише обычного. С другой стороны, она сознавала, что ей может пойти на пользу легкая грусть: во-первых, чтобы полковник сильнее почувствовал, что она жертва его страстей, и осознал еще больше, как он виноват перед ней, и, во-вторых, чтобы самой оправдаться в своих глазах, показать и себе, что она тяжко страдает. Ведь редкая женщина склонна считать себя безнадежно испорченной. А уж если и в самом деле согласна с этим, то она пропадет, истерзанная муками совести: покончит с собой, кинется в воду, отравится газом. Так что не следует удивляться этой временной размягченности чувств, почти покаянности миссис Ларю.

Теперь, когда и полковник, и миссис Ларю испытали томящее чувство вины, они уже не были столь спесивы, как прежде, и даже немного расширили круг знакомств. Капитан представил им двух соседей по табльдоту, майора и капеллана, и миссис Ларю осчастливила первого приветливым взглядом, а со вторым завела теологический спор. Тому, кто ее раскусил и привык к ее маскарадам, было потешно глядеть, как с видом истой монашенки она пытается achalander le prêtre.[134] По вечерам они с Картером просто до слез хохотали, обсуждая эти беседы. Я уверен, что миссис Ларю могла бы блистать в комедии нравов на подмостках Жимназ или Уоллэка;[135] моральное перевоплощение было ее стихией. Для серьезной игры ей, пожалуй, не хватило бы глубины, но она была переимчива, остроумна и давала на редкость верный рисунок роли. С капелланом она казалась и набожной и почтительной и так сумела сыграть на его профессиональном и личном тщеславии, что он тотчас попал в западню, объявил, что находит ее искания весьма интересными, воссылал за нее молитвы и даже втайне мечтал исцелить ее от католической ереси. Послушать ее, так она действительно внушала такие надежды.

— Я, конечно, верна святой католической церкви, — говорила она. — Но при том чужда догматизму. Все мы имеем право на поиски истины. Но наша религия, в сущности, неделима. И лишь по людской ограниченности мы продолжаем спорить. Ведь мы не о вере спорим, а о своей правоте. А этого не следует делать. Так ссорятся только дети.

Капеллан с удовольствием с ней соглашался. Он считал ее наиболее здравомыслящей католичкой из всех, которых встречал в своей жизни. К тому же самой толковой, приятной в беседе и, пожалуй, самой хорошенькой. Глаза этой дамы просто сводили с ума, столько самых различных и редкостных выражений они таили в запасе, но особенно поражал капеллана святой взор мадонны, исходивший, казалось, из самых глубин ее существа. Добиваясь все той же цели — обворожить капеллана, она надевала накрахмаленный белый широкий воротничок, словно от стихаря. Тому же служила и детски наивная богобоязненность миссис Ларю, почтительное внимание к речам капеллана и ее удивительная восприимчивость к ним.

Возможно, известную роль в их сближении сыграли и полные плечи миссис Ларю, и приятно округлые руки, просвечивавшие сквозь прозрачный муслин; но, делясь о ней впечатлениями с армейским майором, своим сотоварищем, капеллан предпочел умолчать об этих деталях.

— J’ai apprivoisé le prêtre,[136] — заявила, смеясь, миссис Ларю. — Он твердо в меня уверовал и обещал свою дружбу. Я буду бывать у них в доме, и он обещал быть моим гостем в Нью-Йорке. Приедет ко мне со своей почтенной супругой. Они ждут младенца, и я нисколько не удивлюсь, если стану у них крестной матерью. А не будь он женат, я уверена, он сделал бы мне предложение. Да и сейчас, дайте мне две недели, и он укатит со мной от своей жены.

— Почему бы вам не попробовать? — спросил ее Картер. — Будет большой скандал, и это вас позабавит, — добавил он не без горечи. Временами его возмущало ее бессердечие.

— Зачем же мой дорогой? — возразила она, нежно беря его за руку. — Я счастлива с вами. И новых побед мне не нужно.

Они стояли вдвоем, опираясь на поручни, слушая, как шумит вода за кормой, и глядя на черные контуры мачт на фоне звездного неба.

— Вы сегодня все время молчите, — сказала она. — Отчего вы грустны?

— Думаю о жене, — сказал он почти что угрюмо.