— Ты сама отлично поймешь, что твой план непрактичен, как только наступит пора проводить его в жизнь, — говорил Равенел. — Когда мальчику минет пятнадцать лет, его детский костюмчик будет ему не впору. И надо к тому готовиться.

Но Лили пока что не верила, что будет когда-либо жить в разлуке с любимым сынишкой. Она строила тысячу разных планов, но в каждом из них была неразлучной с Рэвви. В каждом воздушном замке, воздвигаемом ею, Рэвви сидел на центральном троне, одесную был Равенел и ошуюю — она впрочем, пока все ее главные помыслы были о том, как осчастливить малютку сегодня.

— Скажи, как ты думаешь, папа, ему понравится море? — спросила она отца, когда наступили первые летние дни.

— А что? — спросил Равенел.

— Хорошо бы нам провести недельку-другую на взморье. Я покупаюсь, побуду на свежем воздухе, окрепну, быть может, немного и потолстею. Хватит мне быть худышкой. И еще мне так хочется подвести Рэвви к самой воде и показать ему море и волны. Как раскроет он глазки! Помнишь, ему был всего только месяц, мы подносили его к окну, и он поднимал глазки к небу — настоящая кукла. Я хотела бы знать, что он думал тогда.

— Думал, наверно, не больше, чем думают мальвы, когда поднимают головки навстречу солнцу.

— Постыдился бы, папа! Ты считаешь его растением?

— Сейчас не считаю. А тогда он действительно недалеко ушел от цветов. Сознание в нем только рождалось. Допускаю, что он восхищался небом, но, быть может, и мальвы тоже им восхищаются.

— Послушать тебя, получается, что у Рэвви в ту пору не было вовсе души?

— Нет, почему же, была. У него и язык был во рту, а все-таки он не умел разговаривать. И душой своей тоже, наверное, не умел еще пользоваться.

— Папа, ты рассуждаешь как атеист. Выходит, если бы Рэвви умер в месячном возрасте, я не смогла бы встретиться с ним в раю — разумеется, если бы я и сама удостоилась рая?

— Встретились бы несомненно, — сказал взволнованно доктор. — Я никогда не оспаривал бессмертия его души.

— При чем же тут мальва?

— Ни при чем, дорогая. Это я зря сказал. Он ничуть не похож на мальву, да и не был похож.

— Если снимать здесь дом, то на окраине города, — перешла к другой теме Лили. — Подальше от центра, чтобы Рэвви дышал чистым воздухом. И комнату тоже ему отведем на солнечной стороне. Как ты думаешь, папа?

— Совершенно согласен, — ответил ей папа, размышлявший, как видно, сейчас о смититах и браунитах.

— Ты даже не слышал, о чем я тебя спросила, — сказала с укором Лили. — Ты ко мне невнимателен, папа.

— А к чему такой спех, дорогая? Пока ведь мы дома не сняли. У нас еще есть пять минут.

— И даже пять лет, папа. Я понимаю. Но мне нужно знать твое мнение, раз дело касается мальчика.

Тем временем Новый Бостон опять окружил их вниманием. Они бежали с мятежного Юга, пострадали за общее дело; Равенел занимался там трудоустройством освобожденных невольников, Лили — вдова павшего в бою генерала; словом, оба и каждый в отдельности были достойны восторгов новобостонского общества. Все с нетерпением ждали, когда Равенелы начнут выезжать в свет и принимать визитеров. Профессор Уайтвуд к этому времени умер, — можно считать, пал в сражении при Чанселлорсвилле[158] (хотя участвовал в битве только душой); его сын и наследник стоил теперь не менее восьмидесяти тысяч долларов — не считая семи сотен в год за лекции в колледже и вдобавок еще перспективы на отцовскую кафедру.

Этот богатый, ученый и добронравный молодой человек был несомненно влюблен в полунищую молодую вдову. Его сестра очень часто над этим задумывалась и даже молилась за брата, ибо заботилась прежде всего о его счастье. Многие видели, как Уайтвуд, презрев свои фолианты, отправлялся просить позволения покатать коляску с младенцем, причем никогда не искал этой милости у Розанны, а выбирал почему-то именно тот момент, когда с ребенком гуляла сама миссис Картер. Лили краснела, когда молодой Уайтвуд излагал свою просьбу, отвечала отказом, но не гнала его прочь. Ученый поклонник пришел в еще пущий восторг, узнав, что она помогает отцу в переводах; с детского возраста он был приучен ценить и в мужчинах и в женщинах прежде всего интеллект. По вечерам он нередко навещал Равенелов и сидел в их гостиной на четвертом этаже Новобостонской гостиницы. Лили была бы не прочь, чтобы он пришел вместе с сестрой и они вчетвером сыграли бы партию в вист. Но в семействе Уайтвудов никто не держал в руках карт, и учить их сейчас значило только терять время. К тому же в согласии со своей пуританской моралью они в глубине души считали игру в карты грехом. Уайтвуд беседовал с доктором, пожалуй, не меньше, чем с Лили, но, досыта наговорившись о химии и минералах, он робко старался затронуть иные материи, более близкие ей. Нетрудно было заметить, что если бы гость посмел, то предпочел бы вести беседы исключительно с Лили. Но ровно в десять часов он поднимался со стула и бочком пробирался к выходу; после чего, постояв на пороге и обменявшись последней ученой репликой касательно точных наук или древней словесности, он рывком открывал дверь и, уже исчезая из комнаты, говорил: «Доброй ночи!»

— Уж очень неловок, — отзывалась о нем порой Лили.

— Физически — да, — отвечал доктор. — Но никак не в моральном смысле. Не топчет ничьих нежных чувств, не разбивает сердец.

С уходом вечернего гостя хозяева шли в холл, и Розанна, раскрыв настежь окна, проветривала гостиную на ночь. После чего торжественно, всей семьей везли из соседней комнаты кроватку с младенцем, несли из чулана матрас и подушки, стелили постель на полу для няньки, дед целовал на прощанье дочку и внука и удалялся к себе. А Лили, готовясь ко сну, раздевалась и вела беседу с Розанной о Рэвви.

— Сегодня малютка такое выделывал — я просто глаза раскрыла, — начинала рассказ ирландка. — Стянул у меня очки и засунул их в ротик. Наверное, думал увидеть что-нибудь ртом. Так хитро на меня поглядел и подпрыгнул что было мочи. Малютки теперь пошли куда прытче, чем прежде, уж поверьте, сударыня.

Когда этот подвиг Рэвви вместе с нянькиным комментарием был доложен за завтраком доктору, он резюмировал так:

— Может статься, Розанна не так уж не права в своем заключении. Младенцы нашей цивилизованной эры превосходят в своем развитии младенцев античности или эпохи варварства. Например, когда я родился, то был впереди моего галльского пращура в том же младенческом возрасте. Возможно, что я уже мог проводить аналогии, а он не шел еще дальше элементарных оценок. Двухнедельный галл думал так: «Молоко превкусная штука!» А я уже размышлял: «Молоко превкусная штука и вкуснее микстуры Дэлби». Младенцам пришлось стать умнее, чтобы спасти себе жизнь. В нашу эпоху им угрожает тысяча новых опасностей, и прежде всего лекарства.

— Я вижу, куда ты гнешь, — воскликнула Лили. — Ты не терпишь микстуру Дэлби. А что же мне делать? Рэвви подвержен коликам.

— Я знаю, но Дэлби ему не поможет. Не терзай его бедный животик, еще не привыкший к жестокостям этого мира. Будь моя воля, я бы кормил фабрикантов детских лекарств продуктами их производства. Может быть, этим путем их удалось бы усовестить.

— Право, не знаю, — вздохнула Лили. — Я просто теряюсь. Дать лекарство — боишься, не дать — тоже опасно.

Тут ей пришел на ум косвенный довод. Женщины очень охотно прибегают к ним в споре, хотя подобные доводы ничего не доказывают.

— Но ты ведь и сам его пичкал каким-то лекарством, папа. Помнишь ту красную жидкость?

— Заблуждаешься, дорогая, — ответил ей доктор.

— Вспомни, ты вылил тогда за окошко микстуру Дэлби и дал мне другое лекарство.

— Ну и как, помогла ему красная жидкость?

— Помогла, и отлично, не хуже, чем Дэлби. Совсем неплохое лекарство.

— Так вот, Лили, знай, это была вода, — я ее чуть подкрасил. Клянусь тебе честью, как выражаются наши друзья на Юге. Я еще помню, как ты отмеряла малютке ровно пять капель, боялась капнуть шестую. А он мог спокойно выпить целый флакон.