Ползу назад к дереву. Вспотевшее лицо сильно щиплет. Наверное, здорово ободрала его сучьями. Касаясь рукой, чувствую засохшую кровь на лице.

Вот я и у дерева. Берусь руками за ствол, подтягиваю свое побитое тело. Сначала на колени, а потом встаю во весь рост. Прислонилась всем телом и щекой к стволу. Он шершавый-шершавый. Хочу оторваться от ствола, но боюсь, что упаду. Уходить надо, и как можно скорее. Если я оторвусь от дерева, мне кажется, что я переломлюсь. Левая нога чугунная, тяжелая. Приподняв ее, я чувствую сильную боль в голеностопном суставе. Значит, перелом. «Ох! Зачем все так должно было случиться?» — думаю я. И обида сдавливает мне горло. Идти надо, будь что будет. Отрываюсь от дерева, стою. Шагаю правой, потом левой. Острая боль. Будто нож всадил кто-то в позвоночник. И я валюсь с размаху вниз лицом. Снова я очнулась от сильной жажды. Рот пересох, одеревеневший язык. Сколько так лежала, не знаю. Мои часы разбиты: у них вылетело стекло, и они не идут. Но уже стало жарко в лесу. Значит, уже не рано.

Где-то прозвучал далекий выстрел. Это не наш сигнал. Наши сигналы — два выстрела или два коротких свистка. Достала пистолет, кладу его перед собой. Ложусь лицом на его холодный ствол, так приятно. Если фашисты найдут в сознании, последняя пуля себе. Если не найдут наши, то жажда замучит меня. Приподнимаю голову. Далеко-далеко видно в лесу. Всматриваюсь, но нет ни души. Изредка птицы вспорхнут меж деревьями. Чуть пошевелюсь — туман застилает глаза. О! Напиться, и, кажется, все бы прошло. Если б только нога поранена, то я хоть с палкой могла бы идти, а то спина сильно болит, не дает двигаться. Как приятно, убаюкивая, шумит лес! Он красивый, и одновременно жутко в нем. Его гигантские деревья стоят, покачиваясь из стороны в сторону с каким-то жутким скрипом. За гигантами деревья пониже, а потом еще ниже, около земли они совсем молодые, нежные, примостились внизу. И кажется, оттого черно в лесу и жутко. Когда они раскачиваются, я смотрю на них, и они мне напоминают море. Как будто это волны шумят, накатываясь друг на друга. Если придется умереть в такой спокойной красоте, то и не жаль. Жаль только, что на этот раз без пользы для дела. Не для того мы были выброшены с группой, чтоб бесцельно погибнуть в этих лесах. Для большой работы мы все летели в эти огромные украинские леса.

Хочется спать, это от слабости. Но жажда пересиливает. Язык не повернуть во рту. Весь сухой, он больно прикасается к потресканным губам.

Вдруг почудилось — голоса. Затем — выстрел, второй. Я беру пистолет и два раза палю вверх. Да, я не могла ослышаться. Это наши сигналы. Замирая, я всматриваюсь и прислушиваюсь. Где-то далеко позади меня слышны голоса. Они приближаются ко мне.

— Вот здесь, ребята! Видишь, вон парашют. Наверное, Чижика!

Другой голос:

— Да там нет никого, только один парашют и стропы оборваны!

Опять первый:

— Вон кто-то за деревом лежит!

Поднимаю голову и вижу ноги — много ног. Смотрю вверх. Передо мной разведчики из нашей группы. Они стоят, смотрят на меня. Подходят, приподнимают. Я кричу от боли. Осторожно опускают меня на землю. Прошу пить. Дают флягу, и я не отрываясь пью из нее — всю воду до последней капли.

Теперь мне легче. Прошу разрезать сапог. Нога распухла до самого колена, налилась какой-то стеклянной жижей. Ребята осторожно кладут меня на плащ-палатку, достают из-под кочки рацию. Долго несут меня на плащ-палатке. Мне очень стыдно, что я беспомощна.

Вот, наконец, и отряд. По лесу расставлены партизанские палатки. Раньше я таким и представляла себе партизанский лагерь.

Прошу, чтобы рацию и шифродокументы передали Жене Харину. Он долго стоит около меня, опустив голову.

Женщины-партизанки раздевают меня, укладывают на повозку под парашютный купол. Лежу, как в цыганском шатре. Какая-то старушка возится около меня.

Привели врача. Осмотрел, сказал, что побилась здорово, но не опасно для жизни. Пошутил:

— Ничего, до свадьбы заживет! Скоро будешь ходить!

Обратился к старушке:

— Тетя Мариша, надо принести настой из муравьиных яиц и растирать им ее вечером. Там, кажется, целая бутылка есть.

Старушка тетя Мариша и этот доктор — вот и вся медицина у партизан. Подходит Чепига.

— Эх! Чижик, Чижик, как это получилось, а?

— А вот так и получилось, — говорю я. — Парашют не был исправным, перехлест строп получился. При укладке стропы не были правильно уложены в соты, и в таких случаях получается перехлест. Понятно?

— Надо сообщить в штаб, — опускает он голову.

— Э, Владимир Павлович! Вы больше виноваты, — шучу я.

— Почему, Чижик?

— А вот почему. Помните, вы мне на ухо каркали, вот и накаркали, а я веселая была, меня почему-то смех брал.

— Да, Чижик, это все шутки...

— Вот и тетя Мариша идет, сейчас будет растирать мне спину, и доктор еще какие-то палки несет.

— Да, это для ноги шины, — говорит Чепига, — надо установить кость и шины наложить.

Принесли целый литр настоя-растирания. На цвет он как жидкий холодец, а пахнет водкой. Лежу на животе. Доктор говорит:

— Ничего, все пройдет. Молодая, все рассосется. Еще попрыгаешь с парашютом.

Тетя Мариша начинает растирать. Вначале легонько, потом все сильней и сильней. Я кричу от боли, а потом теряю сознание. Очнулась. Лежу на спине, вся забинтованная, и нога в шинах. Как они мне ногу выправляли, я ничего не видела и не слышала, а они меня еще и лечили в такой момент. Опять около меня Чепига, Женька, врач и еще наши и партизаны. Врач щупает пульс.

— Слабая очень, надо меду с березовым соком. Хорошо помогает от малокровия.

Чепига говорит:

— Она и была слабая, еще до этого много ей досталось.

Берет под руки врача и уходит вместе с ним. Я знаю, он сейчас будет трезвонить: что я и кто я, расскажет, где и на каких была заданиях.

Под вечер приходит старушка и называет меня «горе-парашютист». Перевернула на живот и снова начинает растирать. На этот раз я лежу в сознании, но прошибает до семи потов.

Два месяца растирали меня этим настоем, и я понемногу начала ходить. Сделали мне костыли, я прыгала на них. Женька держал связь, а я шифровала и расшифровывала. Работы было пока мало. Мы стояли недалеко от черниговского соединения Федорова. Однажды приезжает связной из отряда Федорова и сообщает Чепиге, что есть место в самолете и что могут меня отправить в госпиталь на Большую землю. Прибегает Женька и говорит:

— Чижик, не соглашайся лететь, ведь тебе уже хорошо сейчас, работы пока мало.

За ним приходит Чепига.

— Чижик, ты полетишь в госпиталь, а когда поправишься, то обратно попросишься к нам. Нас тогда будет уже много, целый отряд.

— Нет, не полечу я никуда. Мне очень хорошо. Вы сами со своим доктором не разрешаете мне много ходить, Но я чувствую себя хорошо. Вон сколько раненых в отряде, среди них есть и тяжелые, вот и пусть их забирают. Завтра выхожу на связь и буду просить разрешения остаться в отряде. Туда-сюда меня возить нечего. Я сейчас могу ходить и работать. На плечах меня таскать никто не будет. Не беспокойтесь обо мне!

Разинув рот, Чепига не успевает перебить меня. Он сдается:

— Ну, затарахтела тарахтелка. Не полетишь, и ладно. Да я еще тебя, Чижик, никудашеньки и не отпущу. Вылечим своими силами!

Хлопает меня по плечу и уходит, напевая песенку, свою любимую:

Она длинная и смешная, эта его песня, и всегда он ее поет, когда веселый. Наверное, вспоминает, как пел своим детям, а у него их двое, эвакуированные, в Кирове или в Горьком, я толком не знаю, а спросить боюсь: боюсь расшевелить его отцовские чувства. Иногда он грустит, наверное, о жене и детях.