2 марта. Несколько дней не дотрагивался до дневника. Все время в движении. Потеряли следы красного десанта. (Командиры утверждают, что это банда, но мы не дураки, понимаем, что имеем дело с десантом.) У них одна дорога, а у нас десять… На рассвете 1 марта нас подняли по тревоге, посадили в машины и повезли. Куда — не говорят. Через несколько часов остановились. Оказывается, разведка нащупала русских. Они заняли Домбровицу Дужу и Ожанны. Приказано уничтожить. Одно дело приказ, другое — его выполнение. Если бы все приказы выполнялись — давно бы ни одного русского не осталось в живых. А мы никак не справимся с одним десантом… Задумано было грандиозное наступление. Кроме дивизии «Галичина» и нашего батальона, в бою участвовали: школа танкового полка, татарский и азербайджанский легионы (тоже нашли вояк! Так и смотрят, как бы к партизанам перебежать), 26-й эсэсовский полк и подразделения других частей. Поддерживали танки. Мы, наученные опытом, не лезли на рожон. Потери незначительные. (Жаль Франка, погиб, бедняга.) Зато курсанты школы наступали рьяно и почти полностью погибли. Казаки изрубили их шашками.

Поляки поддерживают русских. Нас боятся и ненавидят. Распускают слухи, якобы вчера ночью русские выбросили крупный десант: пехоту, артиллерию, танки и кавалерию. Не верю! Людей, груз, орудия — верю. Возможно, и танки. А кавалерию — это уж слишком…»

На этом записи обрываются. В дневнике довольно точно отражены события последних дней. Дневник примечателен и тем, что в нем нет того высокомерия, той уверенности, которыми были заполнены дневники немецких офицеров год — два тому назад. Тогда записывались успехи и надежды на скорую победу. Теперь же о победе — ни слова… От дневника веет унынием и тоской.

Слухам о высадке крупного советского десанта, распространяемым поляками, поддавалось даже гитлеровское командование. В оперативной сводке специального отдела при штабе германских вооруженных сил, ведающего изучением партизанского движения на Востоке, от 1 марта 1944 года, в частности, говорилось:

«Сильные, хорошо вооруженные крупные соединения советских партизан, подкрепленные, по-видимому, армейскими подразделениями, имеющими на вооружении артиллерию, танки и самолеты, проникли на территорию польского генерал-губернаторства. Проводя многочисленные акты саботажа, особенно на основных путях подвоза, отряды сумели пробиться до Сана, близ Перемышля и Летайска, где и закрепились в лесистой местности вокруг Билгорая. Отсюда они угрожают железным дорогам Перемышль—Люблин, Люблин—Львов, а также ряду важных военных и промышленных предприятий»[18].

А немецкий военный обозреватель генерал Дитмар добавлял: «В тылу германской армии образовался численно сильный враг. Деятельность вражеских отрядов создала серьезные препятствия германскому командованию в снабжении фронта и передовых линий, став в конце концов бичом этих районов».

Гитлеровцы понимали, какую угрозу их тылам представляет наше соединение. Поэтому не оставляли нас в покое. Бои становились все труднее. К тому же погода была неустойчивая: то снег, то дождь. Дороги совсем испортились. Обоз с ранеными продолжал расти. Все это сковывало нашу подвижность.

Дивизия, избрав районом своих действий Люблинское и Жешувское воеводства, с густой сетью железных дорог, продолжала маневрировать на территории Билгорайского, Томашувско-го, Сенявского и Цешанувского повятов. Десятки групп подрывников ежедневно уходили на задания. Взвод разведчиков Барсукова пустил под откос эшелон с грузом, устроил засаду и уничтожил автомашину и находившихся в ней офицеров.

Второй полк под командованием Кульбаки совершил нападение на гарнизон противника в Краснобруде. Гарнизон был разгромлен. Убито 40 и пленено 47 гитлеровцев. Остальные разбежались и были выловлены партизанами Блыскавицы…

— И малые удары заставляют немецкую военную машину работать с перебоями, — говорил Петр Петрович. — Кроме больших потерь, малые, но частые удары держат врага в постоянном страхе, заставляют его нервничать, опасаться каждого куста. Одним словом, подрывают его боевой дух.

Действительно, так и было. Стоило партизанским минерам активизировать действия на железных и шоссейных дорогах, как враг ослаблял удары по главным силам дивизии. Но затем, опомнившись, он с еще большим остервенением бросал свой войска против партизан.

До сих пор мы избегали боев одновременно со всей карательной группировкой немцев, сосредоточенной против нас, громили ее по частям. Последнее время чувствовалось — назревает серьезный бой.

— Фашисты слишком обнаглели. Видно, решающего боя не миновать, — сказал Вершигора.

И бой грянул.

Еще до рассвета 6 марта обоз рассредоточили и замаскировали по дворам уже знакомых нам селений Кособуд, Верховцев, Зажечья… Ночью выпал снег, пришлось маскировать следы на дороге. Однако, как только взошло солнце, самолет-разведчик нащупал наше расположение.

После завтрака мы с Бакрадзе собрались в штаб дивизии.

— Погода летная, — щуря глаза от ослепительного солнца, сказал Давид, когда мы вышли на крыльцо.

— Нашел чему радоваться, — ответил я. — Видишь, «костыль» носится над деревней. Хоть бы на один день самолеты оставили нас в покое.

Выехали со двора, повернули направо. Ездовой Валерий пустил лошадей рысью. Отъехали порядочно, и тут я спохватился, что автомат оставил в штабе полка.

— Эх, кацо, мой всегда при мне! — засмеялся Давид, поглаживая ладонью приклад автомата. — Бой сегодня обязательно будет. Видишь, у меня глаз танцует?

Я посмотрел: глаз действительно дергался. А это уже верный признак: бой будет непременно. Проверено многократным опытом. Такой уж глаз у Давида. Эта примета многих удивляла. Некоторые были склонны считать Бакрадзе предсказателем. Ответ же был прост. Во-первых, бои приходилось вести ежедневно. Во-вторых, Бакрадзе знал обстановку глубже, чем остальные командиры в полку. Он отвечал за судьбу сотен людей. Это требовало большого напряжения и сказывалось на его нервном состоянии. Каждый по-своему реагировал в ожидании боя. Мне, например, перед боем очень хотелось курить, У Бакрадзе глаз «танцевал».

Я хотел было вернуться за автоматом, но подумал: «Обойдусь пистолетом». К тому же штаб в этом селе — долго не задержимся. А возможно, вообще обойдется без боя.

Однако получилось не так, как мне хотелось.

Подъезжая к штабу дивизии, мы услыхали стрельбу на заставе второго батальона.

— Ну, Давид, началось — сказал я. — Твой глаз и на этот раз не ошибся.

— Гони прямо, — приказал Бакрадзе ездовому.

Валерий хлестнул вожжами по бокам лошадей, и они сорвались в галоп. Проезжая по селу, я заметил, как напуганные стрельбой жители убегали с улиц во дворы и со страхом выглядывали из-за заборов и плетней.

Промелькнул дом штаба дивизии. Впереди окраина села. Дальше ехать нельзя. Остановились и соскочили с саней.

— Привези автомат, — сказал я ездовому. Он развернул лошадей и погнал их обратно, а мы пошли вперед.

У крайних домов встретили связного от Тютерева.

— Танки! — выпалил он, как только увидел нас.

— Много?

— Пока три и человек пятьсот пехоты.

— Где комбат?

— Там, — связной указал на домик и несколько сараев, стоявших на отшибе.

Открытый участок преодолели короткими перебежками. Пробрались к домику и увидели танки и пехоту противника. Они под прикрытием артиллерийского и минометного огня надвигались на жидкую оборону второго батальона. Пулеметчики и автоматчики немцев держали под обстрелом заставу Тютерева.

Партизанские роты экономили патроны. Огонь вели лишь бронебойки и станковые пулеметы.

Противник не встречал особого сопротивления и смело продолжал наступать. Основные усилия гитлеровцы направили вдоль дороги, где оборонялась третья рота Гриши Дорофеева.

Подпустив немцев метров на сто пятьдесят, партизаны открыли огонь из всех видов оружия. В это время раздались взрывы. Два немецких танка подорвались на минах. Настроение партизан поднялось. Усилили огонь и заставили немецкую пехоту залечь, а затем отбросили к лесу.