— Как дела? — задал я стандартный вопрос.

— Порядок полный, — ответил Борисенко, стараясь дыханием отогреть озябшие руки.

— Все живы?

— Живы. Я же говорю, полный порядок, — он помолчал и добавил: — Кумедия, товарищ майор. Кинулись в одно место, а там уже дивизионные минеры. Перекантовались на другой перегон — натолкнулись на подрывников второго полка. Пришлось сделать крюк километров тридцать…

— Бронепоезд перехватили?

— Нет. Раньше нас это сделали минеры Кульбаки. Но и мы эшелон опрокинули и дрезину прикончили. Двух фашистов приволокли.

— Где старший лейтенант?

— С этим лейтенантом одна кумедия, — мотнул головой Борисенко. — Расправились это мы с эшелоном, сержант Барсуков и говорит: «Надо уходить. Каратели нагрянут непременно». А старший лейтенант не соглашается. «Понаблюдаем, говорит, что они будут делать…» Замаскировались в лесочке, выставили наблюдателей. Ждем. Минут через сорок со стороны Замостья показалась дрезина. «Держите фашистов на мушке, а я пойду встречу их», — сказал Юрий Антонович. Сержант возразил, но старший лейтенант приказал делать то, что он велит. Разведчики и минёры притаились, бронебойщики взяли дрезину на мушку. Помначштаба выскочил на железнодорожную насыпь, выхватил из колодки маузер, заложил руки за спину и медленно направился навстречу дрезине. Фрицы заметили его и сбавили ход. Но потом, видно, приняли Колесникова за своего и смело поехали к опрокинутому эшелону.

Борисенко рассказывал подробно. По всему видно, он симпатизировал Колесникову. Даже по примеру Юрия начал отпускать такие же рыжие усики.

— Как же немцы могли признать старшего лейтенанта за своего, если на нем кубанка с красной лентой? — искренно удивился я.

— Так ведь он кубанку оставил пану Янеку, а у него забрал польскую конфедератку, — ответил Борисенко. — В общем получился винегрет: сапоги и френч немецкие, шпоры русские, шуба и брюки мадьярские, а кепка польская, — Борисенко захихикал, а потом продолжал: — Когда фрицы подъехали ближе, Юрий Антонович выхватил из-за спины маузер да как зашпрехает по-немецки…

— Как ты сказал? По-немецки? — переспросил я ездового.

— Так я ж говорю — по-немецки, — уточнил Борисенко. — Немцы не растерялись, как полоснут из пулемета. Смотрим, старший лейтенант — брык на землю. Ну, думаем, капут. Тут начал действовать Барсуков. Открыли огонь. Нескольких гитлеровцев убили сразу, остальные — наутек. Мы за ними… Ни одного не упустили. Расправились с фашистами и побежали к старшему лейтенанту, а он уже вытащил из-под дрезины двух фашистов и допрашивает…

Слушаю рассказ Борисенко и ничего не понимаю. Чертовщина какая-то. Видимо, он что-то путает или преднамеренно преувеличивает. Откуда Колесников знает немецкий язык? Несколько дней назад, во время боя второго полка за Шевню, к нам перебежал экипаж немецкой бронемашины. В составе экипажа были: француз Мишо Легре — механик из Марселя и два бельгийца. Колесников принимал перебежчиков и, я сам видел, свободно с ними объяснялся по-французски. А теперь выясняется, что он знает и немецкий. Что же он, в конце концов, за человек, этот мой помощник?!

— Где сейчас старший лейтенант? — спросил я ездового.

— В штабе дивизии. С сержантом Барсуковым повел пленных, — ответил Борисенко.

Не дожидаясь возвращения Юрия, я пошел в штаб дивизии. Несмотря на позднее время, в штабе работа шла полным ходом. Василий Александрович Войцехович с помощью переводчика Вальтера Вруна допрашивал пленных. Колесников стоял у двери и оживленно беседовал с маленьким, шустрым человеком в берете, с трехцветными полосками, нашитыми на рукаве. Это был француз Мишо Легре. Он весь сиял. На Колесникова смотрел, как на старого знакомого…

В полк мы возвращались с Юрием. Он подтвердил, что все произошло именно так, как рассказал Борисенко. Как только дрезина с гитлеровцами приблизилась метров на двадцать, он крикнул, что они окружены партизанами, и предложил сдаться. Немецкий пулеметчик выпустил очередь, но промахнулся. Юрий залег между рельсами и первым же выстрелом из маузера уложил пулеметчика.

Колесников рассказывал с веселым задором, жестами показывал, как действовал сам и как вели себя немцы.

Наблюдая за старшим лейтенантом, я все больше убеждался, что он не новичок в партизанских делах»

Рассветало. В штабе, кроме часовых, все спали. В комнате чуть мерцала керосиновая лампа. Мы с Юрием тоже легли на пол, устланный соломой, укрылись одной шубой. Но сон не приходил.

С полчаса лежали молча, думая каждый о своем. Мой попомощник, видимо, находился под впечатлением выполненного задания. Мои же мысли были о нем. Меня разбирало любопытство. Лежит человек рядом, чувствую тепло, исходящее от его тела, а что он представляет, какую прожил жизнь, что думает, — для меня темная ночь.

Наконец я решил нарушить молчание.

— Юра, — спросил я его, — расскажи о себе.

Колесников долго не отвечал, казалось, даже дыхание затаил. Молчание затягивалось. Мне стало неловко от своей назойливости.

— Если не хочешь, не надо… Прости, — поспешил я извиниться.

— Почему же? Можно и рассказать, только это длинная песня, — отозвался Юрий после короткой паузы. — Жизнь моя во многом расходится с твоей…

И Колесников рассказал о своей нелегкой, но удивительной жизни.

Детство его прошло в небольшом городке Белграде на юге Бессарабии. До 1940 года там хозяйничали румынские бояре. Семья жила бедно, но отец и мать решили дать сыну образование, Это оказалось нелегким делом. За учебу в лицее надо было вносить солидную сумму. Что-то около трех тысяч лей в год. Юра видел, с каким трудом матери доставались деньги, поэтому во время каникул, когда его сверстники уезжали отдыхать, поступал на работу.

Однажды на окраине города приземлился самолет. Посмотреть на диковинную машину собрались почти все жители Болграда. Юре впервые удалось увидеть самолет. Да не только увидеть, но и пощупать. С тех пор в нем загорелась страсть стать летчиком. Где бы ни был, что бы ни делал — всегда думал о самолете. В старших классах лицея увлекся авиамоделизмом. А когда в Болграде организовали филиал румынского общества содействия авиации, первым вступил в это общество. Мать смотрела на сына печальными глазами и твердила: «Не быть тебе летчиком, ведь ты бессарабец, бедняк». Юра только посмеивался над казавшейся ему наивностью матери. Верил, что в стране, где «все делается королем, — как им твердили, — для народа», возможно достижение любой цели. Для них, молодых, король был чем-то вроде бога на земле. Законом для таких, как он, было: «Любить короля, бояться бога, охранять герб». И не удивительно, когда была создана профашистская молодежная организация «черчеташие» — Юра по примеру товарищей вступил в нее. Это было модно. В праздничные дни юноши расхаживали по улицам города и распевали гимн: «Да живет наш король в мире и почете…»

Казалось, никакие невзгоды не поколеблют его веры во всемогущество и доброту короля.

Желание стать летчиком было так велико, что он решил заработать денег и ехать в Бухарест в летную школу. Но это оказалось делом не из легких. Поступил на работу к одному владельцу магазина. И тут впервые столкнулся с несправедливостью. Жадность хозяина не имела границ. Он шел на любую подлость ради наживы: обвешивал покупателей, старался всучить им негодный товар, обманывал на каждом шагу. Юра не захотел быть помощником в грязном деле хозяина. Поскандалил и ушел.

Уйти было легко, но найти новую работу оказалось невозможным. Его бывший хозяин имел большое влияние на местные власти. Пускал в ход клевету и подкуп.

Все же нашелся один добрый человек — владелец небольшой типографии. По просьбе матери он согласился взять Юрия наборщиком. У парня зародилась надежда приобрести специальность печатника. Тогда можно накопить денег для поездки в Бухарест. Мечты, надежды! Но им не суждено сбыться. Откуда-то пронюхал полицейский сыщик, что Юру хотят взять в типографию. Он зашел к владельцу типографии и, как бы невзначай, разговорился, что вот, мол, пошла молодеж, хозяев избивают. Это он намекал на скандал Юры с лавочником.