Все мои помыслы с тех пор обратились лишь к тому, чтобы прожить свою жизнь счастливо и уединенно, вместе с моей принцессой. Наши дни протекали в покое и довольстве, и все, о чем я молил небо, — это о том, чтобы провести так всю жизнь… Напрасные надежды! Долго ли в этом мире человек может предаваться счастью?

Однажды вечером я возвращался после дружеской беседы; долго-долго я стучал в свою дверь — никто не вышел и не открыл, чтобы впустить меня в дом. Я подождал. Потом опять постучал — но ни единый слуга не шевельнулся.

Соседи услышали шум и выглянули, удивленные не меньше меня. Они помогли мне взломать дверь и вошли вместе со мной. Мы увидели у входа всех моих рабов, лежавших с перерезанными глотками. Мы бросились в комнату Зулейхи и нашли там Шапура и Кале-Каири в лужах крови, бездыханных. Убийственное зрелище! Мы обыскали весь дом, но так и не нашли принцессу.

Не в силах вынести подобное горе, я лишился чувств. Какое счастье, что ангел смерти похитил меня в эти мгновения!

Соседи привели меня в чувство, и, очнувшись, я спросил — слышали ли они шум? Все они ответили отрицательно, и все были удивлены увиденным. Я побежал к судье, который послал со мной помощника и стражника. Но их поиски также не привели ни к чему.

Я и многие другие считали, что эти варварские действия были произведены моими бывшими компаньонами, людьми жестокими. Мое отчаяние вскоре дошло до предела; я продал дом и уехал в Мосул, где жил один мой родственник, который был в хороших отношениях с главным советником местного правителя. Он любезно принял меня и через некоторое время представил меня этому советнику. Последний, оценив мои деловые качества, назначил меня на должность. На счастье, я выполнял свои обязанности так хорошо, что советник был доволен. Постепенно я завоевал его доверие и мало-помалу стал принимать участие в государственных делах. Эта помощь облегчала ему выполнение служебных обязанностей.

Прошло несколько лет. Главный советник умер; правитель привык полагаться на меня и назначил его преемником. В течение двух лет я состоял при нем главным советником, и все были довольны моей службой. Народ полюбил меня, а царь так приблизил к себе, что наградил титулом Ата-уль-Мульк — «Отец царства».

Еще несколько лет спустя некоторые придворные решили меня погубить и организовали заговор. Чтобы вернее исполнить задуманное, они настроили против меня сына правителя; тот стал относиться ко мне с недоверием, а затем потребовал у отца моей отставки.

Я оставил Мосул и отправился в Дамаск, где вскоре удостоился чести быть представленным вашему величеству.

Потеря Зулейхи наполняет мою душу печалью, не давая места никакой радости. Это и есть причина той меланхолии, которая мне свойственна.

Когда везир закончил свою историю, царь сказал:

— Меня не удивляет твоя печаль: у тебя есть для нее серьезные основания. Но ты ошибаешься, думаю, что среди всех людей нет ни одного, вполне довольного жизнью. Я уверен, что мой любимец — князь Сейф-уль-Мулюк — вполне счастлив. Ата-уль-Мульк отвечал:

— Не могу утверждать, господин мой, что он и в самом деле всем доволен.

Царь сказал:

— Хорошо. Сейчас ты сможешь в этом убедиться. — И он послал за Сейф-уль-Мулюком начальника стражи.

Когда любимец царя явился, его спросили: «Доволен ты своим положением?» Обращаясь к царю, он ответил:

— Господин мой! Я почитаем жителями Дамаска, хотя и прибыл сюда из чужой страны. Меня окружают вельможи; вы, государь, меня любите. Могу ли я чувствовать себя несчастным?

— Но Ата-уль-Мульк настаивает на том, что на свете нет никого, кто был бы доволен своей участью, — сказал царь. — И я, разубеждая его, привел тебя в пример. Я буду неправ, если окажется, что какое-нибудь горе гложет тебя, лишая тех радостей, которые должно доставлять проявленное к тебе благоволение. Поэтому скажи правду!

— Государь, — ответил тогда Сейф-уль-Мулюк, — если ваше величество мне приказывает, то я должен признаться, что, несмотря на все удовольствия, которым я могу предаваться, и на высокое положение, в душе моей засел некий шип, причиняющий постоянную боль. Больше всего меня угнетает то, что выдернуть этот шип невозможно.

Царь, слегка удивленный его ответом, догадался, что тут замешана какая-то женщина, и повелел ему рассказать подробнее.

Я — сын Асима ибн Сафвана, покойного египетского султана, и брат ныне царствующего. В возрасте шестнадцати лет, когда передо мной открыли двери отцовской казны, я вошел в помещение, где хранились сокровища, и подробно все осмотрел. Из тех диковинок мне особенно понравилась одна. Это был небольшой кедровый сундучок, усеянный топазами, изумрудами, жемчугом и алмазами. Там был золотой ключ, с помощью которого я открыл замок и нашел внутри кольцо великолепной работы и золотую шкатулочку, в которой хранился женский портрет.

Та, что была на нем изображена, имела столь правильные черты, столь восхитительную внешность и столь живой взгляд, что я влюбился в нее, думая, что это — одна из живущих ныне принцесс. Я закрыл шкатулочку и вместе с кольцом положил ее за пазуху. Об этой находке я рассказал своему наперснику, сыну каирского вельможи, который был немного старше меня. Он очень захотел увидеть портрет, и я показал ему. Рисунок привел его в восхищение; он вынул его из шкатулки и несколько минут рассматривал, а потом спросил позволения осмотреть и шкатулку. Внимательно ее оглядев, он обнаружил на внутренней ее поверхности начертанные по-арабски слова: «Бади ал-Джемал, дочь хаббальского царя».

В восторге от того, что я узнал имя той, кого любил, я выразил желание, чтобы мой наперсник расспросил всех известных в Каире дельцов и пройдох и узнал таким образом, где может находиться теперь хаббальский царь. Однако никто из них не смог нам этого сообщить. Тогда я вознамерился объехать весь свет и не возвращаться в Египет до тех пор, пока не увижу Бади ал-Джемал. Мой отец, султан, считал, что мне следует съездить ко двору багдадского халифа; туда-то я и отправился инкогнито, взяв с собой лишь Сайда — наперсника — и несколько надежных слуг.

Приехав в Багдад, я осмотрел достопримечательности и осведомился о том, как попасть во владения хаббальского царя. И тут меня постигло разочарование, ибо дороги туда никто не знал. Но мне сказали все же, что если я ищу его по важному делу, то мне следует лишь добраться до Басры, где я найду стосемидесятилетнего старца по имени Падманаба, который сможет ответить на мой вопрос.

Я вскоре покинул Багдад и отправился в Басру. Там я нашел старого мудреца, бодрого и живого. «Сын мой, — спросил он, — чем я могу помочь тебе?» — «Отец, — сказал я, — я не знаю, где лежат владения хаббальского царя…» — «Я слышал от путешественников, — поведал мне старец, — что он царствует на острове, что находится рядом с островом Сарандиб, — но возможно, я и ошибаюсь».

Я поблагодарил его и решил отправиться к Сарандибу. Вместе с Сайдом и слугами я погрузился на борт торгового судна, направлявшегося в Сурат. Оттуда мы последовали в Гоа, где узнали, что на Сарандиб должно отправиться судно. На этом судне мы отплыли с попутным ветром, и в первый же день проделали значительный путь. На второй день поднялся шторм, бушевавший в течение нескольких суток; в конце концов нас отнесло к Мальдивским островам, неподалеку от которых находился еще один, — около него-то мы и бросили якорь. Когда мы уже были готовы сойти на берег, один из старых моряков сказал нам, что надо бы все же по возможности добраться до Мальдив, так как на острове, к которому мы пристали, чернокожие обитатели поклонялись священному змею, и этому змею приносились в жертву все чужеземцы, какие только попадали сюда. Поверив его словам, капитан решил поднять якорь на следующее утро — и это было бы хорошим решением, если бы нас не обнаружили! Увы! Среди ночи мы подверглись нападению местных жителей, которые взобрались на борт, наложили на нас оковы и согнали к своему поселению. Среди многочисленных хижин, сделанных из земли и древесины, собралась толпа чернокожих; в центре поселка, на возвышенном месте, из тех же материалов было сооружено строение, в котором находился трон повелителя туземцев. Трон был сооружен из спиралевидных раковин, а сам повелитель, восседавший на нем, походил более на дьявола, нежели на человека, — так огромен и черен он был. Его дочь сидела тут же, весьма похожая на него ростом, сложением и чертами.